Таковы были настроения российского двора вследствие расширения территории Империи, переноса французских границ к Любеку и новых требований Наполеона относительно соблюдения континентальной блокады. Колен-кур без утайки передал слова Александра в Париж, добавив свое личное мнение о том, что царь действительно не хочет войны. Не сообщил он только того, о чем не знал сам: о начале военных приготовлений, ставших следствием недоверия императора Александра. Но то, чего Коленкур не мог видеть из Санкт-Петербурга, о чем не мог слышать в воцарившемся вокруг него молчании, превосходно разглядели поляки из Великого герцогства и, с присущей им живостью, предали гласности. Будучи размещены на аванпостах у российских границ, они вскоре узнали, несмотря на старания российской полиции пресекать всякое сообщение, о фортификационных работах на Двине и Днепре и о возведении укреплений в Бобруйске, Витебске, Смоленске, Динабурге и даже в Риге. Кроме того, полякам стало известно о возвращении в Литву войск из Финляндии. Чистосердечно приняв эти факты за верные признаки скорой войны, они известили о них губернатора Данцига генерала Раппа, который и сообщил о них Наполеону, ибо это был его долг.
Наполеон, узнав от Коленкура об ответах Александра на его упреки, а от генерала Раппа — о фактах, разведанных поляками, испытал сильное волнение. Он разгневался на Коленкура, сказав, что тот не разбирается в вопросах, о которых говорил император России, и выказал слабость в дискуссиях с ним. Но Наполеон испытал и совсем иное чувство, нежели желание спорить, когда узнал о строительстве укреплений на Двине и Днепре и о движении войск из Финляндии в Литву. С присущей его уму и характеру стремительностью он усмотрел в этих простых мерах предосторожности планы войны и ощутил сильнейшее желание к ней подготовиться. Уже убедившись в 1803 году с Англией, в 1805 и 1809 годах с Австрией, в 1806 году с Пруссией и в 1805 году с Россией в том, как охлаждение ведет к недоверию, недоверие — к приготовлениям, а приготовления — к войне, Наполеон ни на минуту не усомнился, что спустя год или несколько месяцев будет воевать с Россией. Если бы он способен был увидеть, насколько в стремительности подобных выводов повинен его собственный характер, он признал бы, что Россия вооружается из вполне естественного недоверия, и он волен начать войну или отказаться от нее, если сумеет обуздать свои страсти и перестанет требовать от России неприемлемых для нее уступок в области торговли. Ведь то, чего требовал Наполеон от России, не было строго необходимо для успеха его замыслов. Соблюдение континентальной блокады в том виде, в каком Россия ее уже осуществляла, и сохранение с ней мира позволяло Наполеону передвинуть на Иберийский полуостров новые силы против англичан. Продолжая стеснять их торговлю и нанеся им решительное военное поражение, он вскоре и так добился бы морского и всеобщего мира.
Привыкнув повелевать и столкнувшись с сопротивлением побежденной, но не покорившейся державы, Наполеон задумал преподать ей новый и последний урок, полагая, что еще достаточно молод, чтобы подавить любое сопротивление в Европе и оставить будущему наследнику Империи общепризнанное мировое господство. В силу переменчивости пламенного нрава он уже начал отвращаться от цели своей долгой борьбы в Испании, устав от встречаемых там препятствий, непрестанных задержек в исполнении любых замыслов и сердясь за задержки не на природу вещей, а на своих маршалов и генералов. Он внезапно воспламенился идеей лично решить главный вопрос, отвернувшись от Юга ради того, чтобы нанести один из тех страшных ударов, которые он умел наносить столь верно и столь мощно, на Севере, и покончить с войной за несколько месяцев. Увлеченный и ослепленный множеством мыслей, разом его захвативших, Наполеон вдруг увидел новую войну с Россией как предначертанное в Книге судеб завершение своих великих трудов и обнаружил свое решение о вступлении в войну полностью созревшим, едва ли сознавая, в какой день или час таковое появилось.