Сага как жанр подразумевает возможность использования самого разнообразного материала – от чисто легендарного до собственно исторического. Этот принцип существен для книги, центральным героем которой является миф.
Разумеется, Волков строго придерживается исторической корректности. На бытовом уровне Пушкин у него не встречается с Гумилевым, Ахматовой или Бродским, а Гоголь – с Андреем Белым или Зощенко. Но он выстраивает пронизанное трансформирующимся петербургским мифом историческое пространство, в котором эти персонажи взаимодействуют между собой более тесно, чем со своими современниками. Их объединяет не только авторский замысел, но – более того – постоянное присутствие общего собеседника.
Одна из особенностей книги – что соответствует методу – регулярные отсылки Волкова к его персонажам как способу получения и осмысления материала. Он недаром начал книгу со свидания с Ахматовой, хотя хронологически она начинается 300 лет назад. Значение личного общения с великим поэтом для общего сюжета фундаментально. Но сфера общения автора с героями гораздо обширнее, чем позволяют временные рамки его собственной жизни.
Замечательный историк, остро воспринимавший историю как живую жизнь, Натан Эйдельман любил говорить о человеческой близости, казалось бы, далеких поколений. И в самом деле, наши деды и бабушки, родившиеся в 70-80-е годы XIX века, могли в юном возрасте беседовать с младшими современниками Пушкина. Таким образом, между нами и Пушкиным оказываются всего два звена.
Ахматова объединяла Волкова с титанами Серебряного века. Баланчин – уже в Америке – мог ввести Волкова в таинственный мир балетного театра дореволюционной России и послереволюционного Запада.
Во Вступлении Волков перечисляет 116 собеседников, имевших отношение к этой книге, – людей разных профессий и возрастов, от Натана Альтмана до Леонида Якобсона.
Присутствие живых свидетелей самых разных эпох – вот что ощущается в тексте книги и отличает ее от многих других.
Крупным пунктиром сквозь все повествование проходят такие пассажи: «Ахматова несколько раз говорила мне…», «Альтман говорил мне…», «Стравинский и Баланчин (который обстоятельно обсуждал эти темы со мной) отвечали на эти вопросы без колебаний утвердительно. Их уверенность основывалась на рассказах людей, хорошо знавших Чайковского…», «Такой тонкий собеседник, как Шостакович, говорил мне…», «Бродский говорил мне…», «Довлатов говорил мне…» и так далее.
Стремление к личному соприкосновению, как прямому, так и опосредованному (которое бывает ярче личного), позволяет Волкову воссоздать не просто процесс развития культуры Петербурга или модификаций петербургского мифа как стержня этой культуры, но огромное жизненное пространство, населенное его, Волкова, собеседниками. Он повествует о персонажах как о близких знакомых. Среди пестрой процессии, идущей из XVIII века в век XX, – писателей, композиторов, художников, архитекторов, меценатов, антрепренеров, политиков, время от времени выделяются особо яркие и близкие автору фигуры, как, например, Бенуа или Дягилев.
Одной из таких фигур, более отдаленных во времени, оказывается Мусоргский, чья необычайная судьба и страшная гибель написаны автором, я бы сказал, с агрессивной выразительностью.
Эта особая выразительность фрагмента, посвященного Мусоргскому, отнюдь не случайна и не объясняется простым увлечением автора. Иррационально-трагическая судьба великого композитора, ощущавшего «холод и мрак грядущих дней», как никто иной, была неким провозвестием страшных судеб многих и многих творцов петербургской культуры в следующем веке. И тут надо отдать должное умению Волкова почувствовать, а не просто понять мучительные духовные драмы людей, не способных адаптироваться к эпохе…
Именно поэтому с приближением к нашему времени нарастает внутреннее напряжение сюжета – событийное и психологическое.
Полный апокалипсических мотивов, взвинченный и буйный карнавал Серебряного века (недаром Волков внимательно читал Бахтина и с горьким сочувствием рассказал о нем) органически перетекает в бытовой апокалипсис революционных лет, истребляющий плоть и возвышающий дух, который, в свою очередь, оказывается закономерным прологом унылой и зловещей трагедии сталинского террора.
Структура книги строится по принципу парадоксального временного потока – с завихрениями, водоворотами, перемешиванием струй.