Повествование о 1920-1930-х годах отличается особой плотностью. Судьбы и творческие пути, интенсивно пересекаясь, образуют величественную, страшную, яркую ткань эпохи: Ахматова, Мандельштам, Шостакович, Зощенко, Филонов, Заболоцкий, Хармс, Вагинов, Тынянов – они вели, по существу, общую и, казалось бы, безнадежную борьбу, угадывая, однако, конечную – бесконечно далекую – победу…
Особенность книги Волкова и в том, что он не ограничивается обращением к творцам. В его повествовании – иногда фоном, иногда выступая на авансцену в виде конкретных фигур – постоянно присутствуют те, кто был средой, в которой только и могли черпать силы для творчества и сопротивления люди, творящие культуру. В самые мрачные времена у них был свой читатель, свой слушатель, свой зритель. Это единство творцов и ценителей, чей круг отнюдь не исчерпывался потомственной петербургской интеллигенцией, но рекрутировал в себя молодежь других слоев, это единство создавало мощное духовное поле, с которым убивающая творцов власть не могла совладать, поле, которое явственно ощущалось еще в Ленинграде 60-х годов. И стимулировало появление новой многообразной петербургской – ленинградской элиты, которой посвящена последняя глава книги.
Творцы петербургского мифа представляются нам столь убедительными, потому что у них есть соавтор в создании и развитии мифа – автор книги. Он не просто рассказывает о них, он идет рядом с ними, он верит им и вносит в их мифотворчество свою лепту. Этим объясняется чрезмерная, на мой взгляд, благожелательность Волкова по отношению к Петру I, сформировавшаяся не без влияния Ахматовой, а затем и Бродского. Без Петра миф не только не возник бы – это понятно, – но и потерял бы стержень во всех позднейших вариантах.
И дело не в том, что Петр построил свой «умышленный город», а в том, что «строитель чудотворный» был принципиальным утопистом и несгибаемым реализатором утопии. Миф – неизбежный побочный продукт этого процесса. Он возникает в пространстве широкого зазора между утопией и реальностью и объединяет две эти сферы, не давая катастрофически расколоться человеческому сознанию – как очарованному утопией, так и враждебному к ней.
Петр создавал, так сказать, комплексную утопию. Он строил не город, не государство. Он строил мир. Собственно политическая составляющая этой утопии играла подчиненную роль. Она оказалась наиболее слабой. Демиург-утопист всегда недооценивает фундамент, на котором он вынужден возводить свою Вавилонскую башню. Волков смотрит на Московское государство глазами Петра – толстые, неуклюжие бояре, темнота, лень, невежество. Между тем среди московских бояр были люди глубоко незаурядные, а потенция эволюционного развития страны была достаточно высока. Искусственное государство, сконструированное Петром, два столетия шло от кризиса к кризису, вызывая все большую ненависть граждан, пока не рухнуло в крови и пламени.
Но в данном случае метод и подход Волкова оправдывают себя, ибо высокожизнеспособным детищем утопии оказалась культура. Потому петербургский, узкополитический миф, культивируемый идеологами империи, постоянно демонстрировал свою неубедительность и нефункциональность. Жизнеспособным, духовно спасительным оказался миф, выстроенный людьми культуры и для культуры.
Читая книгу Волкова, постепенно проникаешься поразительным ощущением, что на твоих глазах всплывает из глубин временного потока Китеж русской культуры, не истребленной, но скрывшейся от нового татарского ига. И этот таинственный мир населен не произведениями и событиями, но живыми людьми. И мы не просто удовлетворяем свой интерес к родной культуре в одном из самых блестящих ее аспектов, но, сострадая и ужасаясь, читаем горькую повесть о том, как поэты, прозаики, композиторы, художники, которые в сознании потомков по-прежнему живы в своих текстах, живописных полотнах, концертах в филармонических залах, во все времена спасали честь русской культуры, реализуя победу творческого духа над самым изощренным насилием.
Особенность конструкции Волкова в том, что привычный литературный мифологический пласт он погружает в общекультурное пространство, демонстрируя весь ослепительный спектр грандиозной петербургской легенды – от «Медного всадника» до «Поэмы без героя» и стихов Бродского и Кушнера, от Глинки и Даргомыжского до Уствольской и Слонимского и Тищенко, от Брюллова до «Митьков», от салонного романса до Шевчука и Гребенщикова…
Очевидно, что мифотворчеству нет завершения. Поэтические прорывы в эту сферу Бродского и Кушнера являют нам новое качество образа города – сниженного по сравнению с пушкинским и ахматовским вариантами. Оставляя как фон величественность, мистическую особость города, Бродский и Кушнер решительно отвергают жестокость, холодность, губительность. Снимая в то же время и мирискусническую условность. Их Ленинград – идеальное место любви, дружбы, освоения накопленных сокровищ, смерти, наконец. То есть – пространство органичной жизни.