Нам не нужно определяться с профилирующим предметом до второго курса, но я точно
уверен, что пойду на медицинский. Кто знал, да? Здесь замечательные научные программы, и если
я слаб в английском, то он будет разумной нагрузкой на курсе. Посмотрите на меня, на такого
инициативного.
Естественные науки стали очевидным выбором, но я думаю, мы все знаем, что я не далеко
уйду от английского. Во– первых, потому что Отэм очень хорошо натаскала меня, и это будет чуть
ли расточительством, отбросить его в сторону. И во– вторых, писательство что– то открыло во
мне, о существовании чего я не знал. Возможно, что– то, на самом деле, получится с этой книгой.
А может, и нет, и меня снова что– то вдохновит, и я напишу другую. Без разницы. Писательство –
связь – несмотря на то, что слабая – с ним. И я могу сейчас признать, что нуждаюсь в этом.
Он все еще здесь – буквально в каждом шаге, что я делаю. На первой вечеринке, куда я
пошел, я поиграл в командную игру, познакомился с парочкой людей, выпил пива, пофлиртовал
немного, но ушел домой один. Интересно, когда эта постоянная боль уйдет и я, на самом деле,
захочу кого– то еще. Были ситуации, когда я думал, если бы не Себастиан, я, наверное, переспал
бы сегодня. Но я хочу его. Так же безумно, как это кажется, я думаю о том, что эта книга только
для меня – особенно после всего, что было – и можно с уверенностью сказать: я не утратил
надежду. Его реакция на мое появление в том книжном магазине запала мне в душу. И он
нарисовал мне смайлик с горой в книге. Он любит меня. Я знаю, любит.
Или, любил.
И жизнь здесь отличается сильнее, чем только в масштабах города. Не важно, что творится
в остальной части страны, ЛА – гей– дружелюбный город. Люди здесь открыты. Люди гордятся.
Пары любого сочетания гуляют за ручки, и никто и бровью не ведет. Я не могу представить, как
подобное происходит на обычной улице в самых маленьких городках, и определенно не в Прово.
Мормоны вообще слишком милые, чтобы сказать что– то тебе в лицо, но будет присутствовать
мягкий порыв дискомфорта и осуждения, витающего в воздухе.
Я даже не знаю, куда Себастиан едет на миссию, но переживаю за него. Ему весело? Он
несчастен? Запихивает ли он часть своего сердца в ящик, только для того, чтобы люди в его жизни
оставались счастливыми? Я знаю, что ему нельзя поддерживать связь, так что я не пишу ни смс–
ок, ни писем по электронке, но только чтобы ослабить давление в моей груди, иногда я печатаю
кое– что и отправляю себе же, просто чтобы освободиться от слов, крадущих мой воздух.
Отэм рассказывала мне, что его мать собиралась устроить какую– то публичную вечеринку
на Facebook, где открывают конверт, но я не пережил бы этого. Я предполагал, что Отэм маячила
там, следила за событиями, но она клянется, что понятия не имеет, куда он поехал. Даже если она
лжет, я взял с нее обещание, чтобы она не рассказывала мне. Что, если он в Фениксе? Что, если в
Сан– Диего? Я не смогу удержаться и поеду туда прочесывать окрестности в поисках Старейшины
Бразера, самого сексуального парня на свете, с небрежной прической, в белой рубашке с коротким
рукавом и на велосипеде.
Иногда, когда я не могу уснуть и прекратить думать обо всем, что мы делали вместе, я
представляю, как сдаюсь и спрашиваю Отэм, где могу найти его. Я представляю, как появляюсь
там, где есть он, вижу его в его миссионерской одежде, и его удивление от встречи со мной. Я
думаю, что даже предложу сделку: Я обращусь, если ты будешь со мной, даже тайно, навсегда.
***
В первые выходные октября я как обычно звоню Отти: в воскресенье в одиннадцать.
Поначалу всегда больно, резаная рана, нанесенная знакомым тембром ее голоса. Странно, даже
несмотря на то, как тяжело мне было прощаться со своими родными у общежития, прощаться с
Отэм было труднее. В каком– то смысле, я ненавижу себя за то, что не рассказал ей обо всем
раньше. У нас появятся другие безопасные места, но каждый из нас стал первым безопасным
место друг для друга. И не важно, что мы скажем или пообещаем, все изменится с этого момента.
– Таннер, бог ты мой, дай я тебе прочту это письмо.
Честно говоря, так она отвечает на звонок. Я даже не успеваю ответить, как она уже
откладывает трубку, чтобы – как я предполагаю, – отыскать последний манифест Братали.
Ее соседка настоящая истеричка, и вообще– то ее зовут Натали. Она оставляет пассивно–
агрессивные записки на столе Отэм насчет шума, аккуратности, отсутствия общей зубной пасты и
количестве шкафчиков, которые Отэм позволено занимать. Забавный факт: еще мы абсолютно
уверены, что она мастурбирует, когда считает, что Отэм спит. Это никак не взаимосвязано, на
само деле, но я считаю это действительно увлекательным и требую множество подробностей,
прежде чем соглашусь с теорией.
Ее телефон скребет по поверхности, и она появляется с ярким:
– Божемой.
– На этот раз хорошая?
– Возможно, лучшая за последнее время, – Отти вдыхает и смеется на выдохе. –
Помнишь, я рассказывала тебе, что она приболела в начале недели?
Я смутно припоминаю сообщение. Наши ящики сильно переполнены.
– Ага.
– Ну, записка связанна с этим. Окей. «Дорогая Отэм, – читает она. – Еще раз спасибо, что
принесла мне завтрак на днях. Мне было так плохо! Я чувствую себя такой стервой за то, что
говорю это…
Я скептично посмеиваюсь, предвидя к чему все идет.
– Боже.
– …но не могу прекратить об этом думать, так что мне нужно выговориться. Вилка и
тарелка были грязными, с какой– то засохшей фигней. И тогда я подумала, «Отэм специально
сделала это?» Надеюсь, что нет. Я знаю, что временами могу быть привередливой, но я хочу,
чтобы мы оставались и дальше также близки, как и сейчас…
– Вау, да она бредит.
– …так что я подумала, что могу просто спросить. Или может быть я просто хотела дать
тебе понять, что я знаю, и если это было преднамеренно, то это как– то отвратительно с твоей
стороны. Конечно, если это была случайность, просто проигнорируй записку. Ты очень милая.
Хохо, Нат».
Я растираю лицо ладонью.
– Серьезно, Отти, найди новую соседку. На ее фоне Райкер кажется нормальным.
– Я не могу! После того, как я видела, как другие меняются соседками, это такая трагедия!
– А это не трагедия?
– Да, – соглашается она. – Но здесь присутствует элемент абсурдности. Это объективно
смешно.
– Хочу сказать, что я еще понимаю записку о крошках от крекеров. Я предупреждал тебя
об этом несколько лет. Но грязные вилка и тарелка, когда ты приносишь еду ей в постель?
Она смеется.
– Можно подумать она не ест в столовке. Там вся посуда подозрительная.
– Да как они посмели! Они что не знают, что это Йель?
– Заткнись. Как в ЛА?
Я выглядываю в окно.
– Солнечно.
Отти стонет.
– Хорошие выходные? Что интересного?
– Мы играли с Вашингтоном вчера, так что половина их наших пошла на игру.
– Кто бы мог подумать, что ты футбольный фанат?
– Я бы сказал не фанат, а больше осведомленный негласными правилами, – я
откидываюсь на спинку своего стула, почесывая челюсть. – Несколько парней из «Хедрика»
устраивали вечеринку прошлой ночью. Я ходил с Брекином, – мой первый и самый близкий друг,
Брекин сбежал из небольшого городка в Техасе, и по какому– то странному стечению
обстоятельств – (1) гей и (2) мормон. Я не мог бы выдумать подобное, даже если бы попытался.
Он чертовски умный и читает так же жадно, как и Отэм. Я бы влюбился, если бы мое сердце уже