– Где пропадали-то? – спросила, подмащиваясь под тугой внутри ластки напор.
– Партизанили, – сказал Василич, покряхтывая. – Ольку чуть не отъёб! Да туга ещё… Ух-х-хм…
– Ты чего? Ох-хо!.. Она ж дитё ещё только рождённое! Поди циклы еще не пошли… Ох!..
– Кх-эхм… да не, пошли… я спрашивал… У ней волоса в трусах уже побольше твово!.. Кхм…
– Да ладно тебе… ох… врать-то!.. Нешто я не купаюсь с ней… ох-хо… и не вижу… каки там волоса… только пух..х..Ох-хо-хо!..
– Вот я бы с ней покупался!.. Там глядишь, по распаренному бы и прошло… Укх-м! Ого!!!
– Ох-хо-хо!.. Ох-хохоюшка!!! Ох, хорошо! Вжми, вжми иго…
– Ага!!! – молвил Иван. Васильевич…
– Ой-йё-ёёёёёёё! – зашлась полушёпотом Марья Игнатьевна…
Задул Ивашка до липкоты между ног протекающей, загоношилось в ней всё…
– Думала к утру буду совсем никака, ночью делалось что! А поди ж – как по утрему в сладость пришлось… – говорила, уже приходя в себя, прильнув к мужнему уху, Марья Гнатьевна.
Но Иван Васильевич, напартизанившись, спал уже, как убитый.
Игнат проснулся и понял, что он тут не доделал чего-т. Он глянул себе под низ живота на заново встревоженное достоинство и догадался – чего…
– Гнашенька, пощади! – взмолилась Марья Гнатьевна. – Уже видеть твою не могу карамель!
– Ванюта впёр! – удовлетворённо определил, трогая за смачно хлюпающую Марью Игнатьевну, Игнат. – Мастер, слов нет…
– Гнаш, Ванютка-т чего! – прижимаясь уже к Игнату, шептала Марья Игнатьевна. – Оленьку в лес водил. Там хороводил её, влезть не влез, а слюней назаставил пиздой пускать! А как пришёл – мне загнал. Очень крепко сегодня сложилось у нас. Смотри, теперь без задних-то ног оба спят…
– А мы побудим кого! – Игнат подмигнул Марье Гнатьевне. – У меня-т чуть поменьше твово, так может вместится...
– Ты с ума…
– А чего теперь девке зазря спать?! Да ладно, шучу, шучу. Пойдём, посмотрим, как там она спит, раз уж без задних ног.
Марья Игнатьевна одеяло на Оленьке задрала и рубашку ночную ей подняла, а Игнат губы в стороны развёл:
– На спор девке войдёт мой хуй! Берусь во сне, что и не почувствует! Ты же знаешь, Марусь, я же бдительный…
– Ну дуй давай, мне уж самой невтерпёж!.. Лишь аккуратнее…
Оленька сладко зевнула ротиком, да в лёгкий вздох и побегла во снах…
– Ивану сюрприз, как проснётся!.. – натягивая штаны, вполголоса говорил Игнат.
Марья Игнатьевна собирала на стол перехватить ему на дорогу. Под Оленькой подсыхала небольшая лужица крови, а она лишь блаженно щурилась во сне от лучей в окно вовсю уже утреннего солнца.
Тут немцы как раз и пришли.
– А что это у вас тут за бардак, – говорят. – Партизанская работа не налажена. Все свалили куда-то. Мы сейчас ещё немного повоюем так и пойдём домой совсем…
– Всем стоять! – это проснулся так Иван Васильевич, будто и не спал никогда в жизни он, а был всегда самый как за честное слово себе часовой.
– Я здесь, – говорит, – самый старший над всем селом и в ответе за межнациональное гостеприимство. Никто отсюда, так я вам скажу, нихуя никуда не выйдет вообще. Пока не отведает пампушек тех самых, что печёт моя дорогая жена, Мария Игнатьевна.
Ну немцы реально выставились: это всё, снова здесь не европа, а какой-то дурдом! А тут ещё Игнат затягивает свой ремень и говорит:
– А партизанская работа у нас налажена, шо с хуя дым! Я как раз вот иду по делам за болото, на котором тропы никто не знает кроме меня, до железной дороги отпускать под откос поезда. А здесь у меня выходной и отгул был, как полагается. Как у людей. Я Марфу ебать приходил.
Немцы – всё, думают, конкретно приехали. Нам примерно так и рассказывали. Вместо культурного обмена одна экстремальная эротика. Оленька между прочим с неприкрытой жопой спит, а ведь война. Марья Игнатьевна тогда уж догадалась прикрыть.
Короче, садятся немцы за стол и просят им налить шнапса, иначе они ни хуя говорить не будут.
– Это при детях-то водку жрать! – спросил, как хозяин, Иван Васильевич вежливо.
– А оно же спит, – говорят немцы.
– Нет, при ребёнке не стоит водку пить, это верно, – авторитетно сказал Игнат и вышел.
Партизанский край
Той же летом подался Иван Васильевич до свояка, на село Малый Сад.
Свояк его, Волок-Ласка Андрюха Сергеевич, приходившийся помимо какого-никакого родства ещё и другом сызмальства Ивану Василичу, давно звал уже откузмить красу общую их по школьным годам Наську Насадницу. А тут в само время и случай к тому подоспел: намерилась Марья Игнатьевна рожать месяцев через семь, так и выслала Ваньку свово, бишь Ивана Васильевича, за бельевою мануфактурою на славную ситцами Малосадовскую сельпу.
Долго-короток путь, шёл Иван Васильевич, полем-ветром дышал, не заметил, ка и пришёл.
Сразу сказать – Андрюха Сергеевич был занятой человек, потому как служил председателем в правлении тамошнего их колхоза с названием «Красный Мак».
– Проходи! – он сказал Ивану Василичу, как другу старому вредному, и руку пожал не у себя в сенях, как человек, а посреди кабинета рабочего. – Где же ты пропадал, подкустный волк, когда тут, быть может, события, и друг по классной лавке жениться решил?!
– Да ну! – не сразу поверил Иван Василич проверенному холостяку и женскому прихвостню с малых лет. – До куды ж тебя с радости вскинуло! Ври, да знай меру!
– Ну, а Наську-то хоть поибём?! – Андрюха заулыбался во весь рот, поправляя за хер штаны. – Она тут ходуницей такой ходит, баловна, что мне одному на неё уже недосуг подымается! Я её так и поставил в известие – мол, придёт Ванька, вызнаешь сразу одно между двух, оневестим тебя, как по-прошлому!
– Ну? А она? – Василичу был до глубин знаком терпкий нрав Наськи-козы, которая во вторник никогда определиться не могла – в среду даст или нет?..
– А она, как положено: меня насмех, пизду наутёк… С ней тогда-то сладу не было, а теперь…
Теперь была Наська ихня Насадница второй десяток как замужем за легендой прошлой гражданской ещё несуразицы Проймочкой Сегод Балахваром.
Комполка Сегод Балахвар доводился Андрюхе старшим кузин-брательником, и уже стоял напрочь за Родину, когда они ещё пускали «китов» из своих лишь образовавшихся прыскалок Наське баловнице на голени или в любопытно подставленный кулачок.
И теперь Настасья Димитриевна Проймочка строга была не только женскою, но, вдобавок, и домовитою строгостью: как никак бабье хозяйство на ней, и три разнокалиберных рта о том в напоминание!
Дети ж у Сегод Балахвара удались все в него – весёлые, бойкие и на любой деревенский подвох просто до окружающих слёз неуёмные.
Старшая Лидочка, к примеру, славилась умением добывать фрукты и овощи к себе в натюрморт ото всех ей огородов повстретившихся. Срисовывали потом тот натюрморт в три пуза, до липких ушей. По ушам и ловились – драли за липкость их ту все, кому не лень, умоляя просить в другой раз, а не вытаптывать. Но просить Лидочке, как будущей вольной художнице, вовсе не виделось…
А Сашенька, четырнадцати лет теперь, и вовсе ещё при рождении… начу́дило… Сашенька родилось не мальчиком и не девочкой по отдельности, а сразу так как бы вдвоём – над прорешкой болташка висит!.. Теперь же и сиськи повыросли, с кулачки… Так Сашенька то проказничал, то проказничала: наряды менять через день, и то голосом в баритон разговаривать, а то жеманиться и взглядом от всех уходить…
Один Проймочка Поликарп, одним словом, был ещё в силу своей неприметности серьёзен вполне человек – было ему такое количество лет, за которое портков в награду не полагалось пока…
– А помнишь, Вань, как мы иё за стожком среди поля кудлатили?! Нас ещё бригадирка Утючиха выследила, когда ты Наське мыхи лизал… Да нам под зад и в рядок, на строжь-допрос! А у Наськи так долго доискивалась правды-матки взасос, что та пунцовой ходила с неделю и на Утючиху ту только улыбалась, да отворачивалась…