— В «А ну-ка, отними!»
Хмыканья, хрюканье и гогот. Животные веселились.
— Джентльмены, — объявил я, выходя из комнаты, — а не пойти ли вам…
И я заслонился дверью от новой волны нечеловеческих воплей. Потом снял ботинки, завалился на кровать и набрал номер Дженни.
Мы разговаривали шепотом.
— Эй, Дженни…
— Да?
— Джен, что бы ты ответила, если бы я тебе сказал…
Я запнулся. Она ждала.
— Мне кажется, я в тебя влюбился. Наступило молчание. Потом, очень тихо, она произнесла:
— Я бы ответила… что ты мешок с дерьмом.
И повесила трубку.
Я не был ни расстроен, ни удивлен.
Глава 3
Во время игры с Корнеллом я получил травму. Правда, это произошло по моей вине. В одной крутой схватке я допустил досадную ошибку, назвав их центрального нападающего «трахнутым кэнуком»[6]. При этом я имел неосторожность забыть, что четыре члена их команды — канадцы и, как выяснилось, все четверо — лютые патриоты… Я получил не только травму, но и оскорбление, потому что меня же и удалили с площадки… На целых пять минут! Садясь на скамейку штрафников, я видел, как наш тренер рвал на себе волосы.
Ко мне подскочил Джеки Фелт. И только тогда я осознал, что вся правая сторона моего лица превратилась в кровавое месиво.
— Господи Иисусе! — повторял Джек, обрабатывая мою рану кровоостанавливающим карандашом. — Господи Боже мой, Олли!
Я спокойно сидел и молчал, тупо уставившись в пространство. Мне было стыдно смотреть на лед, где уже начали оправдываться мои самые худшие опасения: шайба влетела в наши ворота. Корнеллские болельщики визжали, ревели и свистели. Счет сравнялся. Теперь Корнелл мог преспокойно выиграть этот матч, а значит, и титул чемпиона Плющевой Лиги. Вот дьявол! А я отсидел еще только половину штрафного времени…
На противоположной трибуне среди немногочисленных гарвардских болельщиков царило угрюмое молчание. К этому моменту все зрители уже забыли обо мне, и лишь один не отрывал глаз от скамейки штрафников…
Там, по другую сторону ледяного пространства, сидел Камнелицый и бесстрастно наблюдал, как исчезают под пластырем последние капли крови на лице его единственного сына. О чем он думал? «Ай-яй-яй» или же что-нибудь в этом роде ?..
Возможно, Камнелицый по привычке предавался в этот миг самовосхвалению: оглядитесь вокруг — сегодня здесь так мало гарвардцев, но среди этих немногих — я. Я, Оливер Бэрретт III, крайне серьезный человек, занятый своими банками и разными прочими вещами, я все-таки нашел время приехать в Итаку, чтобы присутствовать на каком-то вшивом хоккейном матче… Это была наша последняя большая игра… И мы проиграли со счетом 3:6.
После матча мне сделали рентген, и выяснилось, что кости целы. Тогда Ричард Сельцер, доктор медицины, наложил на мою щеку двенадцать швов.
В раздевалке было пусто. Должно быть, все уже отправились в мотель. Я решил, что они просто не хотели видеть меня. С чувством ужасной горечи — даже во рту было горько — я покидал в сумку свои вещи и вышел на улицу. В этом зимнем безлюдье на окраине штата Нью-Йорк гарвардских фанатов было совсем немного…
— Сейчас бы не помешал хороший кусок мяса или бифштекс, — произнес знакомый голос. Да, это был Оливер Бэрретт III. Никто, кроме него, не мог бы порекомендовать такое старомодное средство для лечения фонаря под глазом…
За обедом состоялся очередной раунд наших бесконечных «недоразговоров», неизменно начинавшихся словами «Ну, как ты живешь?» и заканчивающихся «Может быть, я могу для тебя что-нибудь сделать?».
— Ну, как ты живешь, сын?
— Прекрасно, сэр.
— Лицо болит?
— Нет, сэр.
Кстати, оно потихоньку начинало болеть все сильнее и сильнее.
— Я бы хотел, чтобы Джек Уэллс посмотрел тебя в понедельник.
— Это ни к чему, отец.
— Но он хороший специалист…
— Корнеллский доктор тоже вроде не ветеринар, — ответил я в надежде слегка остудить тот снобистский пыл, с которым мой отец обычно относился к разным специалистам, экспертам и прочим представителям высшей касты.
— Как неудачно вышло, — заметил Оливер Бэрретт III, и мне сначала показалось, что это просто попытка к юмору: мол, как неудачно вышло, что я "получил такую чудовищную травму ".
— Да, сэр, — сказал я (вероятно, он ждал, что я еще и хихикну в ответ).
И тут мне пришло в голову, что квазиостроумное замечание моего отца можно рассматривать и как разновидность утонченного упрека в связи с моей выходкой на льду.
— Ты имеешь в виду, что сегодня вечером я вел себя, как скотина?
Мой вопрос вызвал на его лице тень удовлетворения. Однако он просто ответил:
— Ты же сам помянул ветеринаров… Мы прошлись по всему диапазону наших обычных разговоров, крутившихся вокруг «недотемы», особо излюбленной Камнелицым, — моих планов.
— Скажи-ка, Оливер, из Школы Права у тебя не было никаких известий?
— Отец, дело в том, что я еще не принял окончательного решения относительно Школы Права.
— Я только любопытствую, приняла ли какое-либо решение Школа Права относительно тебя.
Вероятно, это была еще одна шутка. И, вероятно, мне надлежало улыбнуться в ответ на цветистую риторику моего отца.
— Нет, сэр. Я не получил никаких известий.
— Я могу позвонить Прайсу Циммерману…
— Нет! — мгновенно отреагировал я. — Пожалуйста, не надо, сэр.
— Не для того, чтобы просить за тебя, — честно признался О. Б. III, — просто навести справки.
— Отец, я хочу дождаться письма наравне со всеми. Пожалуйста.
— Да. Конечно. Отлично.
— Спасибо, сэр.
— Тем более что практически нет никаких сомнений по поводу твоего зачисления, — добавил он.
Не знаю, почему, но О. Б. III умудрялся унизить меня, даже вознеся хвалу в мой адрес.
— Не такой уж это верняк, — ответил я. — Хоккейной команды-то в Школе нет.
Не представляю, зачем я оплевывал сам себя… Может быть, только затем, чтобы говорить обратное его словам?
— У тебя есть и другие достоинства, — утешил меня Оливер Бэрретт III, но развивать данную мысль не стал. Впрочем, вряд ли он был способен на это.
Еда оказалась такой же отвратительной, как и наш разговор, с той лишь разницей, что черствость булочек я мог предсказать еще до того, как их принесут, но предвидеть, какую тему для разговора вкрадчиво подбросит мой отец, было невозможно.
— И еще не надо забывать про Корпус Мира, — заметил он ни с того ни с сего.
— Сэр? — переспросил я, не вполне уверенный в том, что это было — вопрос или утверждение.
— Я полагаю. Корпус Мира — замечательное учреждение, не так ли? — добавил он.
— Ну, конечно, — ответил я, — это гораздо лучше, чем Военный Корпус.
Счет сравнялся. Я не понял, что имеет в виду он, и наоборот…
Даже яблочный пирог оказался черствым.
…Около половины двенадцатого я проводил его до машины.
— Могу я что-нибудь сделать для тебя, сын?
— Нет, сэр. Спокойной ночи, сэр.
И он уехал… Я вернулся в мотель и позвонил Дженни.
Это было единственное приятное событие за весь день. Я рассказал ей все о драке (не уточняя повода, приведшего к этому инциденту), и, кажется, она осталась довольна. Мало кто из ее хлипких друзей-музыкантов мог отвешивать или выдерживать подобные тумаки!
— Надеюсь, ты сделал с тем парнем все, что надо? — спросила она.
— Ну! Конечно, сделал… Я взбил из него гоголь-моголь.
— Как жаль, что я этого не видела. Слушай, а нельзя кого-нибудь «взбить», когда вы будете играть с йельской командой?
— Сделаем…
Я улыбнулся. Она тоже любит простые радости жизни.
Глава 4
— Дженни разговаривает по телефону. Эту информацию выдала мне студентка, дежурившая у коммутатора.
— Спасибо, — ответил я. — Подожду здесь.
— Не повезло вам в матче с Корнеллом. В «Кримзоне» написано, что на тебя навалились сразу четверо.
— Да, и меня же еще удалили. На пять минут.
— Да.
Разница между другом и болельщиком заключается в том, что с последним говорить почти не о чем.
— Дженни уже закончила?