Не знаю, как насчет Маркса и Ленина, а вот про Дарвина точно известно, что он веровал в Бога на протяжении всей своей жизни, и для этого ему вовсе не надо было отрекаться от своего учения.
Он придерживался той точки зрения, которую и сегодня проповедуют некоторые прогрессивные теологи: что эволюция — это одно из проявлений Провидения Господня. И это единственно разумный выход для религии, ибо в 21-м веке верить в то, что Бог за семь дней создал мир таким, каков он есть сейчас, могут только законченные фанатики.
Мир не стоит на месте. Он развивается — непрерывно и неостановимо. Как человек рождается, взрослеет, стареет и умирает, так и жизнь на земле движется от простого к сложному. И не только жизнь — ведь звезды тоже рождаются и умирают.
Вопрос только в сроках. Для отдельного человека это годы и месяцы, а для звезд — миллиарды лет.
И в мире биологических видов — та же картина. Виды зарождаются, развиваются, достигают расцвета, а затем начинают сдавать позиции и в конце концов вымирают, и никакая Красная Книга не в силах их спасти.
Диалектика природы неизменна, и в этой неизменности есть своя метафизика.
Мы еще не раз столкнемся с этим парадоксом, суть которого в том, что диалектика (вечное развитие) и метафизика (вечное постоянство) в природе не противостоят друг другу, а сосуществуют и взаимодействуют.
Материальный мир непрерывно развивается, но управляют его развитием вечные законы природы, неизменные и неизбежные, как закон всемирного тяготения.
Но мы говорим об эволюции и нас прежде всего интересуют ее законы.
И для начала мы должны установить, действительно ли для видообразования требуются миллионы поколений. Или может быть, достаточно нескольких тысяч, сотен и даже десятков, как о том говорят некоторые ученые.
И для начала возьмем один известный пример из жизни бабочек. Жили-были в одном районе Англии белые бабочки. Они не слишком выделялись на фоне местного многоцветья, и популяция процветала. Правда, на несколько тысяч белых бабочек попадалась одна черная, но это ничуть не мешало процветанию.
Однако люди, не считаясь с интересами бабочек, построили неподалеку угольную шахту, и на растениях стала оседать угольная пыль. И случилась удивительная вещь. Всего через двадцать лет все бабочки в округе стали черными.
Двадцать лет для этой бабочки равны двадцати поколениям. И нетрудно догадаться, что за эти двадцать поколений произошло.
Былое многоцветье сменилось черным фоном угольной пыли. На закопченых листьях белые бабочки становились легкой добычей птиц. Тысячи и тысячи их погибали, не оставив потомства. Зато считанные единицы или десятки черных размножались, как ни в чем не бывало.
Допустим, что от каждой такой бабочки получалось только две молодых черных особи. Остальные тысячи яиц пропадали без пользы — гибли яйца, гибли гусеницы и куколки, гибли сами бабочки, да и закон расщепления признаков гласит, что не все потомство черной бабочки будет обязаательно черным.
Но и два потомка от одной особи — это очень много. За двадцать поколений это дает миллион. Гораздо больше, чем всего было бабочек в районе шахты. И в свете этих расчетов уже не вызывает удивления, что за двадцать лет вся популяция радикально сменила цвет.
Но черные бабочки — это не новый вид. Это только новый окрас. Один признак среди множества других.
Среди людей тоже бывают блондины и брюнеты.
Запомним, однако, что резкое изменение условий существования способствует стремительному закреплению полезных признаков в популяции. Но только при одном условии — если эти полезные признаки уже и раньше существовали в ней.
Черный окрас среди белых бабочек был большой редкостью. Но иногда он все-таки встречался.
И здесь самое время разобраться в том, откуда берутся полезные признаки.
Рискну предложить на выбор три варианта:
— Их по мере надобности порождает Бог или высший разум;
— Они скрыты в генетической программе, заданной изначально при зарождении жизни (тем же Богом, высшим разумом или законом природы наподобие кармы);
— Они возникают случайно в виде малозаметных мутаций и ждут своего часа, проявляясь лишь изредка подобно черной окраске у белых бабочек.
Понятно, что первая версия целиком идеалистична, вторая может иметь отношение к материализму, только если признать существование «генетической кармы», как извечного закона природы[4], а третья — это материализм в чистом виде.
Право на существование имеют все три, но только одна из них — последняя — не нуждается в привлечении непроверенных гипотез — таких, как бытие Божие или существование кармы.
Но у нее есть другое уязвимое место. Случайности редки и опыты показывают, что в нормальной популяции мышей и мух-дрозофилл число спонтанных мутаций не превышает одного случая на 10000 (Матюшин-3, 62).
Оговоримся сразу, что такое мутация. Это вовсе не страшное уродство из голливудского фильма ужасов, как могут подумать неискушенные в генетике люди, а просто появление нового признака, которого не было у предков. Например, когда у потомственных брюнетов вдруг рождается альбинос.
Среди мутаций встречаются, конечно, и уродства — но это отнюдь не обязательно. К тому же все зависит от того, с какой стороны посмотреть. Большеголовый предок человека среди обезьяноподобных сородичей тоже мог казаться уродом.
Скажем больше. Практически все мутации при зарождении своем либо вредны, либо бесполезны. Вредны, как болезнь Дауна или бесполезны, как шестой палец на руке.
Но весь фокус в том, что при резком или постепенном изменении условий существования бесполезная и даже вредная мутация может вдруг оказаться жизненно необходимой.
Всем известно выражение «белая ворона». Даже по отношению к человеку оно звучит, скорее, неодобрительно. А каково самой птице, если она вдруг на самом деле уродилась альбиносом?
Белая окраска несомненно вредит вороне. Сородичи не хотят знаться с белой уродиной, детишки чаще пуляют в нее из рогатки, охотники норовят подстрелить ее для коллекции чучел. Но если вдруг наступит новая ледниковая эпоха, та же самая белая окраска может сослужить вороне-мутанту хорошую службу.
И здесь надо уяснить, что мутация, однажды появившись, больше из популяции не исчезает. Она передается по наследству и растворяется в генофонде популяции, проявляясь тем чаще, чем меньше в популяции особей.
Чем меньше особей — тем выше вероятность близкородственного скрещивания, при котором мутации проявляются особенно часто.
Если дочь некоего мутанта родит ребенка от произвольно взятого мужчины, то вероятность повторения мутации составит от силы 1 к 4. Если же она родит от своего единокровного брата, то эта вероятность стремится к 100 %.
Вообще говоря, вероятность вторичного проявления мутации обратно пропорциональна числу членов популяции. И если в группе обезьян (будем говорить теперь о них) порядка ста особей, то возникший в результате мутации новый признак может проявляться с частотой 1 к 100.
А этого, как мы убедились на примере белых и черных бабочек, более чем достаточно, чтобы признак за считанные поколения из редкого превратился в господствующий — если того потребуют изменившиеся условия существования.
Теперь допустим, что всего обезьян в популяции около миллиона. И у ста из них наблюдаются разные мутации. Мы не знаем, сколько из них окажутся полезны в будущем, а сколько пропадут без следа. Но мы знаем, что в следующем поколении появится еще сто новых мутаций.
Допустим, что большинство из них — это уродства, мало совместимые с жизнью и борьбой за существование. Естественный отбор вымывает их из генофонда, и они исчезают, не оставив следа. Но другая часть — это бесполезные, но в то же время и безвредные изменения, которые создают основу изменчивости.
За миллион поколений в такой популяции может накопиться несколько миллионов подобных блуждающих признаков, которые даже не воспринимаются как мутации. Каждый двадцатый человек левша, а каждый тридцатый европеец — рыжий.
4
Именно так поступает теория пространственных аномалий, согласно которой развитие жизни во Вселенной запрограммировано на уровне Ауры.