Если Гитлер был убежден, что его цель не может быть достигнута прямым путем, он не только прибегал к компромиссам, но и на время открыто действовал вопреки своему учению, даже если ему требовалось себя и свое мировоззрение называть ложью52. В подобных случаях мнение народа интересовало его очень мало, и, из-за этого также, диктаторские полномочия в его руках становились еще опаснее. 25 марта 1939 году газета «Таймс» точно подметила: «В своих комментариях о массах он так же циничен, как наши… рекламные тексты». От народа, с историей которого он себя постоянно и открыто идентифицировал, требовал, чтобы тот ему доверял и верил, что Гитлер один знает и точно выполнит поручение своего народа самым лучшим для народа и рейха образом. Всегда, до конца своей жизни, он был могучим на словах и в любое время готовым убеждать своих сторонников в том, что он действует «правильно», даже, если им многое непонятно или кажется ошибочным. Свою необычно долгую и ставшую прямо легендарной, личную удачу, он также использовал как доказательство своего «призвания», данного провидением53, например, его непостижимая уверенность, с которой он действовал в марте 1936 года, после неожиданно счастливого для него исхода внешнеполитического решения, названного им «фантастическим»54. Целенаправленно и ловко он использовал речи и интервью как одно из средств руководства и официальной политической ориентации. Устное слово, которое он как политик всю жизнь предпочитал письменному, стало своего рода «важным средством выдачи указаний и стилем дипломатии; в первую очередь, оно служило для улаживания отношений внутри страны и с заграницей, а также диалектическим средством сделок с другими странами»55. Гитлеру мало мешало то обстоятельство, что его устные высказывания не всегда совпадали с его формулировками в «Майн Кампф», и он постоянно отклонял предложения — изменить свои мировоззренческие тезисы в письменном виде, если они больше не соответствовали духу времени.
Несомненно, было неумным с его стороны, когда он в 1924/25 году, еще дипломатически неопытный тридцатипятилетний человек, написал в своей книге то, о чем он должен был бы умолчать, если бы был опытным политиком. Как государственный деятель теперь он вел себя уже по-другому, чем прежде, и больше не был готов открыто объяснять, что он планирует и к чему стремится. После того как он долгое время много говорил и писал то, что ему позднее навредило, он пришел к убеждению, которое он, впрочем, высказал только тогда, когда удача уже покинула его, что каждый политик должен уметь «говорить, но ничего не сказать»56.
Совершенно очевидно, что многое также и после 1933 года осталось закрытым от общественности. Например, Гитлер, с его новым инструментарием для проведения внешней политики, из-за его связанности Веймарской конституцией, не мог быстро отказаться от международных обязательств и внутриполитической практики. Он был вынужден идти на тактические уступки, когда хотел проводить во внутренней и внешней политике свою официально единоличную волю и свои расово-идеологические представления. Например, в Веймарской республике последнее слово во внешнеполитических решениях оставалось за рейхспрезидентом, которого до 1934 года Гитлеру было непросто обойти, рейхсканцлером и имперским министром иностранных дел, причем они обязаны были в значительной степени считаться с рейхстагом, его комитетом по внешней политике, политическими партиями и общественным мнением. Все это Гитлер, который после смерти Гинденбурга был вынужден терпеть как влияние определенных групп старой руководящей верхушки, так и отдельных слоев населения, не мог исключить мгновенно. Не смог он этого сделать также и тогда, когда стал полновластным фюрером, как его называла национал-социалистическая пропаганда. Поэтому для достаточно многих его старых соратников по партии его политика, в определенном смысле преследовавшая непрерывность и цельность выполнения его программных обещаний, сделанных до 1933 года, казалась изменой национал-социалистической идее. Но Гитлер временами не только им давал основания сомневаться в его обещаниях — никогда серьезно не отклоняться от своих представлений о цели. «Цель, по большому счету, была намечена», — писал в 1968 году Якобсен и делал вывод: каждый национал-социалистический функционер (или каждая группа) старался «в соответствии со своими представлениями, придать намерениям “фюрера” конкретное понимание. Хотя они не знали, как, когда, и с какими предпосылками можно достичь однажды намеченной цели, но в своей сфере работы они… старались внести свой вклад. В процессе конфликтов компетенций, перепутанных между собой, ограниченных временными компромиссами и тактически обусловленным курсом текущей политики, функционеры развивали неутомимую активность. Не зная, что делает… сосед и какую цель “фюрер” фактически преследует в данный момент, они стремились, единственно и все без исключения… некоторым образом опережая историю, угадать намерения “фюрера” и своими действиями заручиться доверием и благожелательностью диктатора, которые позволили бы им еще больше укрепить изнутри собственную опору власти. На этом пути множество раз сооружались карточные домики и лелеялись сказочные мечты… Но все это оставляло Гитлера холодным; для него значили только — успех и осознание факта, что он все держит в своих руках… Он мог бы легко отдать приказ, то есть положить конец неразберихе, принять однозначные решения и четко разграничить компетенции. Однако он этого… никогда не делал»57.