И еще одно со счастливой радостью я открыла для себя, ведь Леша по-прежнему каждый день приходил к нам: Верушка близка ему так же по-родному, как и мне самой!.. Он, конечно, никогда и ни слова прямо не говорил об этом, но я видела, каким у него делается лицо, когда он смотрит на Верушку, и как он берет ее на руки и по-смешному строго спрашивает меня: «Ты уже купала ее?..»
И вот именно по его отношению к Верушке, как ни странно, я постепенно поняла — все продолжая вспоминать и уже бывшее до этого, и машинально контролируя Лешу сейчас, — что мы с ним в главном: в мировосприятии, в отношении к людям, к работе, ко всей жизни вообще — и в мелочах, и в крупном одинаковы, как родные брат и сестра.
После отпуска мне снова пришлось работать в конструкторском бюро, потому что наш заводской врач, как я ни упрашивала его и ни доказывала, что уже совершенно здорова физически, что уже не терпится мне оказаться на своем месте, был неумолим. Днем Верушка оставалась с Дарьей Тихоновной, и хоть умом я была уверена, что ничего с ней не случится, что Дарья Тихоновна еще поопытнее меня самой, но сердцем нет-нет да и беспокоилась…
А вечерами Дарья Тихоновна вдруг стала куда-то пропадать, мы с Лешей вместе купали Верушку, укладывали ее спать. И однажды у нас с ним случилось наконец то, чего я уже нетерпеливо и страстно ждала. И счастлива я была так, как никогда до этого.
И вот я снова оказалась на палубе строящегося судна, в своей бригаде, жадно дышала ее воздухом, слышала стук пневмомолотков и грохот железа, видела стрелы кранов, причалы, корабли около них, воду и небо!.. Поглядела на всех — они улыбались мне — и повторила давно сказанное:
— Хорошо здесь!.. Ах, и хорошо!..
И они будто ждали этого от меня, засмеялись.
А через недельку в обеденный перерыв, когда мы с Лешей шли вслед за всеми в столовую, я решилась наконец-то, вздохнула, подняла голову и посмотрела сначала на небо, на завод, а потом и на Лешу… И вдруг мне показалось по его глазам, что он уже знает, что я сейчас скажу ему, и хочет это услышать от меня, но и боится — совсем как я сама… Я покрепче сжала его руку, посмотрела прямо в глаза и попросила боязливо шепотом:
— Слушай, Леша, женись на мне, а?..
1979
ПОВЕСТИ
БЛОКАДНЫЙ ДЕНЬ
Блокада Ленинграда длилась 900 дней
1
…Я шел впереди, а папа с мамой — за мной, они разговаривали и смеялись, и мне было особенно надежно от этого тихого неба с ласточками, оттого, что папа с нами и все у нас так легко, спокойно… Только очень хотелось есть. Ну, ничего, осталось подождать совсем чуть-чуть: сейчас мы придем на дачу, а там бабушка уже наварила большую кастрюлю жирных щей, нажарила глубокую миску котлет, от картошки идет душистый пар, и теплые толстые ломти хлеба высокой кучей лежат прямо на столе, их так много, что они даже не помещаются на тарелке!.. И вдруг вместо дачи оказывается фундамент с торчащей печью, обгоревшие бревна: неужели опять война?! И обеда не будет, и бабушки не видно, и папа с мамой куда-то исчезли, я вообще один… Мне сразу стало так сиротливо, что я заплакал горько и безысходно, как давным-давно в детстве. Все плакал и плакал, чувствуя уже привычную тяжесть, тотчас сковавшую всего меня…
— Ну, Паша… Пашенька… Проснись, что ты?.. — послышался ласковый шепот мамы; я почувствовал ее руку, гладившую меня по голове, и проснулся. — Полежи еще, потерпи, рано в булочную… — чуть помолчав, по-другому уже прошептала мама, медленно провела пальцами по моей щеке и убрала руку, затихла.
Я прерывисто вздохнул и запоздало спохватился, привычно прислушался: нет, все было тихо. Так тихо, точно уши мне заткнули ватой, в них чуть гудело от этой глухой тишины… Да, уже декабрь, воздушных налетов давно нет, только артобстрелы, нечего прислушиваться: снаряд — не самолет, что тягостно жужжит над головой; если свист снаряда услышал — значит, пронесло… И вообще, обстрелы и бомбежки не сравнишь с голодом, их перетерпел — и все, а от голода никуда не деться, всегда он с тобой, всегда он в тебе… Неужели я действительно плакал?.. Дотронулся рукой до лица: да, плакал… Эх, как нехорошо и стыдно! Что это я, совсем раскис, что ли?.. Не хватало еще этим маму огорчать!
Подышал глубже и вроде чуть успокоился… Ну, делать нечего, надо лежать, терпеть и ждать, пока можно будет пойти в булочную и выкупить наши завтрашние триста семьдесят пять граммов хлеба. У нас с бабушкой иждивенческие карточки, а у мамы — служащая, но с двадцатого ноября на каждую из них выдают только по сто двадцать пять граммов хлеба… Вот уже почти целый месяц, и неизвестно, когда прибавят… Всего только неделю, с тринадцатого ноября, выдавали по сто пятьдесят граммов, а до этого мы получали по двести граммов на каждого, целых шестьсот на семью, вполне можно было жить!.. А давным-давно, еще в июле, кажется, мы с бабушкой получали по четыреста граммов, а мама — шестьсот, всего, значит, килограмм четыреста граммов, целая гора хлеба!.. В магазинах даже было мясо и масло, а рыбные консервы — вообще без карточек!.. И ничего этого я тогда не ценил, дурак… Теперь-то в магазинах — пустые полки, даже пропали яичный порошок на мясные талоны и мука на крупяные…