Я отвел взгляд и, спохватившись, стал быстро и зорко присматриваться к буханкам на полках. Они были разными, даже в слабом свете коптилки я видел, что некоторые из них пропечены хуже, и наши триста семьдесят пять граммов от такой буханки будут меньше по размеру. А другие были чуть светлее, с хорошо выпеченной коричневой корочкой. Были еще и третьи, светло-желтые и на вид очень аппетитные, но настоящего хлеба в них было мало. Говорили, что теперь к нему примешивали отруби, солод и целлюлозу, из которой раньше делали бумагу. Когда жуешь ломоть от такой буханки, то вроде и ешь хлеб, но сытости ни сразу, ни потом не чувствуешь.
И все, кто стоял в очереди, просили Шуру отрезать именно от той буханки, которую они заранее выбрали глазами. И она обязательно отрезала, хоть ей иногда приходилось и далеко за ней лазать. И ничего не говорила, и лицо ее оставалось все таким же отчужденно-хмурым, но мы любили Шуру за это понимание, и в нашей булочной почти никогда не ругались.
Очередь двигалась быстро. Когда подошла моя и я протянул Шуре сначала три наши карточки, то не осмелился попросить ее отрезать от одной из тех двух буханок, что уже выбрал. Шура мельком глянула на меня и неуловимо-быстрым движением вырезала талоны. Даже в груди сделалось горячо, когда Шура, резко обернувшись, взяла со второй полки присмотренную мной буханку. Отрезала от нее кусок — он получился большим! — положила его на весы. Стрелка их бешено моталась, потом чуть успокоилась, но Шура все не снимала хлеб, а у меня от радости даже зашумело в голове: стрелка чуть не доходила до трехсот семидесяти пяти, вдруг Шура добавит еще кусочек?! Я решился, глянул на нее. Она улыбнулась одними глазами и положила на мой хлеб еще маленький кусочек, взяв его с прилавка. Стрелка весов чуть перешла триста семьдесят пять, а Шура сразу же сняла с весов хлеб, протянула его мне.
— Спасибо!.. — прошептал я и вдруг заметил, что Шура смотрит на мои руки.
Тогда и сам я увидел у себя в руке карточку Олега Ильича, запоздало протянул ее Шуре. Она опять улыбнулась одними глазами, отрезала и Олегу Ильичу от «моей» буханки, тоже чуть перепустила стрелку весов за двести пятьдесят граммов. И я повторил тихонько:
— Спасибо!..
А Шура вырезала уже талоны из карточки следующего за мной.
Я взял сумку и пошел из булочной, но в дверях все-таки приостановился… Очень хотелось встретиться с Шурой глазами, хоть кивком поблагодарить ее. Даже сил у меня вроде прибавилось, и в груди было тепло, и голод поменьше чувствовался, до чего же удачно день сегодня начался!
Выйдя из булочной, я перебрался через глубокие колеи на другую сторону проспекта Бакунина, с облегчением выбрался на тропинку, побыстрее уже — так нестерпимо хотелось есть — пошел к нашему дому. Машинально посмотрел на маленького старичка, сидевшего на ступеньках парадной соседнего дома. Безразлично отметил, что он мертвый. И прошел мимо… Потом вспомнил, что же мне показалось странным в этом старичке: около его ног на снегу лежал портфель Бори Захарова. Красивый и дорогой портфель, родители купили его Боре осенью прошлого года, мы еще всем классом завидовали. В нем было много отделений, в самом последнем Боря держал свою тетрадку со стихами. Я продолжал идти, потому что останавливаться мне без самой серьезной причины было просто нельзя, и опять запоздало вспомнил, что из-под шарфа старичка виднелся воротничок белой рубашки и пионерский галстук.
Вздохнул и остановился. А что, если это Боря Захаров и он еще живой?.. Постоял, снова вздохнул и — делать нечего — пошел назад.
Подошел вплотную, присмотрелся. В сумеречной темноте по губам и острому исхудавшему подбородку узнал Борю. Сидел он совсем неподвижно, даже снегом уже чуть его занесло… В школу шел, что ли… Тронул рукой за плечо, и даже горячо стало от радости: Боря живой!.. Тело было мягким, не замерзшим до окаменелости.
— Боря! — Я поставил сумку на снег, взял его обеими руками за плечи,-чуть встряхнул. — Боря!.. Это я, Пашка Кауров… — И неожиданно для себя уже крикнул: — Захаров!.. Не спи, Захаров!.. — Придвинулся и стал дышать ему в лицо; сначала оно было таким же неподвижным, потом чуть дрогнули покрытые инеем ресницы. — Ну!.. — все кричал я и дышал на него, чуть не прижимаясь раскрытым ртом к его лицу. — Ну! Захаров! Ну!..
Он мигнул и стал смотреть на меня. Вдруг на его опухшем, синеватом лице появилась едва заметная улыбка, и смущенная, и виноватая, давным-давно знакомая мне по школе. Он даже прошептал чуть слышно: