— Ничего, я сама, — ответила Нина и повторила: — Спасибо тебе, Пашка!.. — Повернулась, стала обеими руками тащить веревку, приседая, помогая себе весом тела.
Я сначала молча следил за ней, когда ведро показалось над валом и сразу же сильно накренилось, не утерпел, протянул к нему руки. Мы одновременно ухватились за дужку, вместе вытащили его, вместе вылили из него воду во второе пустое ведро. И Нина уже ничего не говорила мне, когда мы после этого постояли, отдыхая, и не смотрела на меня. Из самолюбия или из гордости?..
Потом мы опять вместе вытащили второе ведро, и я уже один привязывал оба Нининых ведра к ее санкам… Отдохнули и так же молча, держась вместе за веревку, подняли ее санки к моим. Постояли около них, набираясь сил, и я все-таки не удержался, спросил:
— А чего ты не помогла той женщине на Новгородской?
Я видел, что она поняла, о какой женщине я спросил. И ответила она мне так же откровенно:
— Очень разозлилась.
— Из-за того, что супа нам не хватило в столовой?
— Нет.
— А из-за чего?
— Не знаю… — И она отвела глаза.
Я взял за веревку свои санки, первым пошел вперед, обходя церковь. Оглянулся, Нина везла свои санки за мной. Так мы и шли по проспекту Бакунина, медленно и осторожно везя свои санки, чтобы не расплескать воду. И каждый раз, когда я оглядывался, мы встречались глазами, точно разговор наш не то продолжался, не то оба мы готовы были начать его снова, да только не могли сейчас. У моего дома мы остановились, я сказал:
— Сейчас наточу пилу. Приходи, распилим бревно.
— Хорошо. — Но Нина почему-то не уходила, и мы с ней продолжали стоять на этом обжигающем морозе, и вот она снова сказала: — Спасибо, Пашка, что спас меня, при случае постараюсь… — Она замолчала, отвела опушенные инеем глаза и пошла дальше по тропинке, везя санки к себе домой.
11
Я внес одно за другим оба ведра в нашу жилую комнату, плотно закрыл за собой двери, еле стащил тулуп и шапку, сел на табуретку. Буржуйка уже не топилась, но на ней стоял чайник, завернутый в одеяло. Бабушка лежала на кровати, вздыхала очень слышно… А я боялся, что у меня снова вдруг начнет двоиться в глазах и комната поплывет в сторону, опять со мной голодный обморок случится. И сидел не двигаясь, настороженно следя за собой. Замерзшее высокое окно было совсем светлым вверху, потом начинало темнеть, делалось зеленоватым, а внизу уже было густо-синим, на нем четко белели бумажные полоски крест-накрест. Надо успеть наточить пилу: бревно толстое, тупой пилой его не распилишь.
— Отогрелся? — тихо спросила бабушка и начала отодвигать одеяло, собираясь вставать. — Голова не кружится?
— Нет. Ты чего?
— Хочу, чтобы горяченького ты попил…
— Не вставай, сам налью.
Тело опять было ватным и непослушным, пришлось заставлять себя, чтобы подняться с табурета. Развернул одеяло, чайник еще не остыл. Взял свою кружку, налил полную горячей воды, снова тщательно укутал одеялом чайник, сел к столу.
— Возьми, — сказала бабушка, протягивая мне аккуратно завернутую тряпочку.
Я взял ее, развернул: в ней был кусочек хлеба, отрезанный от бабушкиного ломтика.
— Съешь, Пашенька, съешь, — быстро проговорила бабушка. — Вон ты сколько сегодня переделал. Да и дрова тебе еще заготавливать, а много ли мне, старухе, которая на боку лежит, надо.
— Спасибо, — сказал я. Откусив кусочек, стал тщательно пережевывать его, потом запил горячей водой, посидел, наслаждаясь, и откусил снова.
Я доел хлеб, допил воду и посидел еще на табурете, чтобы поспешным движением не нарушить все укреплявшуюся теплую уверенность в теле. Затем встал, достал из-за шкафа нашу длинную пилу — она изгибалась упруго и своевольно, — из ящика письменного стола вынул отцовский напильник и снова сел на табурет, зажав пилу в коленях, прилаживаясь поудобнее.
И стал точить напильником зубья, стараясь не завалить их острую кромку.
Кто-то, пройдя по нашей нежилой комнате, остановился перед закрытыми дверьми, и тотчас голос Нины спросил:
— Можно?..
— Богданова?.. — будто и не удивилась бабушка. — Входи-входи!
Нина открыла двери, боком протиснулась в них и остановилась.
— Мы с Пашей бревно собирались пилить…
— Погоди минутку, он пилу наточит, посиди, — сказала бабушка.
Я не смотрел на Нину, точил и почему-то не слышал, о чем бабушка с Ниной разговаривали вначале, просто был рад, что все так хорошо у нас. Потом вдруг голос Нины сделался взволнованным, что ли, и я расслышал: