Нельзя было об этом спрашивать, но я все-таки не вытерпел:
— Или не письмо?
Бабушка опять помолчала, выговорила прерывисто:
— Да нет… письмо…
А я сразу же вспомнил, как тетя Валя сказала сегодня утром в магазине: «Почему это письма не ходят, а похоронные ходят?..» Лежал на кровати, чувствовал уже, как все во мне дрожит и сердце бьется часто-часто, но заставлял себя молчать. Потому что говорить больше было нечего, оставалось только сжаться изо всех сил и ждать маму, терпеть и ждать.
И вот стукнула дверь из прихожей, послышались быстрые мамины шаги в первой комнате, открылась дверь в нашу…
— Степа жив, мама… Жив отец, Пашка!.. Письмо от него… От девятнадцатого числа письмо…
— Слава тебе господи! — вскрикнула бабушка.
А я увидел, что уже стою, что неизвестно когда зажег спичку и теперь зажигаю коптилку…
— Жив Степа! — еще раз громко повторила мама и расплакалась.
Я взял у нее из рук смятый треугольник письма и сразу узнал твердый почерк отца. Ничего с отцом не случилось!.. Да просто и не могло ничего случиться, ведь это мой отец!.. Развернул треугольник и опять увидел ровно и твердо выписанные отцом слова. Мама все плакала, прижимая к лицу снятые варежки, низко наклонив голову. И бабушка плакала, сидя на своей кровати.
— Эх, вы! — сказал я. — Женщины! Ну, будете слушать отца?
— Да-да… — часто закивала бабушка, вытирая слезы рукой.
А мама подняла голову, поглядела на меня и радостно улыбнулась сквозь слезы.
— «Дорогие мои Танечка, мама и Пашка!.. — начал я читать и споткнулся, долго проглатывал застрявший в горле ком. — Простите, что давно не писал вам, все некогда было. Да и не знал, сумею ли отправить письмо. Обо мне не беспокойтесь, я жив и здоров, воюю нормально. Боюсь загадывать, но скоро, возможно, представится случай повидаться. Очень уж я соскучился по вас. Танечка, из вещей не жалей ничего, меняй все, после войны купим новые. Берегите себя, родные мои! Крепко целую тебя, Танечка! А тебя, мама, обнимаю! Ну, а тебе, Пашка, крепко жму твою сильную мужскую руку! Степан».
Я сел на табурет, стал складывать письмо снова треугольником, но он все не выходил у меня — так дрожали пальцы…
— Жив?.. — жалобным голосом выговорила бабушка.
— Не веришь? — спросил я. — Тогда сама читай, — протянул ей письмо и смутился, вспомнив, что бабушка неграмотная.
— Дай-ка… — Мама взяла у меня письмо, поднесла к губам и поцеловала.
— Жив! — по-другому уже повторила бабушка.
— Жив и здоров, воюет нормально, — пересказал я слова отца.
— Как вы думаете?.. — Мама повернулась к бабушке. — Вот он пишет: «Боюсь загадывать, но скоро, возможно, представится случай повидаться». Какой это может быть случай, а?..
Я сразу же подумал, уж не ранен ли отец, не в госпиталь ли его привезут в Ленинград? Но бабушка спокойно ответила:
— И очень просто, Танечка! Приедет в командировку к себе на завод.
Мама вопросительно и тревожно молчала, снова глянула на меня. И я сказал:
— Правильно бабушка говорит: ведь на их заводе теперь снаряды делают.
Мама придвинулась со стулом к коптилке, поднесла к ней письмо, стала разглядывать штемпели. Потом обрадованно сказала, глядя на нас с бабушкой:
— Ленинградский штемпель от двадцать второго! Совсем с нами рядом Степа, может, даже где-нибудь на Пулковских высотах он…
— И очень может быть, Танечка! — подтвердила бабушка, улыбаясь. — Помнишь, как к Семену Иванычу Митрофанову его ученик с фронта приезжал? Еще домой к ним приходил.
— Помню! — ответила мама.
— Еще две банки тушенки им привез, — тоже мечтательно вспомнил я, замолчал смущенно.
— Выходит, всего четыре дня назад Степа держал вот это самое письмо в своих руках… — медленно произнесла мама, пристально глядя на письмо, и снова не удержалась, поцеловала его, потом сунула куда-то на грудь, тихонько засмеялась.
— Затопим буржуйку? — спросил я и встал, чувствуя новое и бодрое тепло в теле. — На завтра дрова у нас есть, отпилили мы с Ниной по кругляшу, осталось только расколоть их.
— А на вечернюю топку у нас хватит, — сказала бабушка. — Еще три полешка у нас осталось.
Я присел около буржуйки, выгреб совком золу и на дно топки стал аккуратно укладывать щепки. Уже на них крест-накрест положил поленья. Достал из-за шкафа старую газету, — мы использовали их на растопку по одной, — сунул в топку. Потом снял чайник, завернутый в одеяло и стоявший на времянке, бережно зажег спичку. Газета вспыхнула, я с удовольствием последил за яркими и веселыми языками пламени и закрыл дверцу.