— Как же это он? — спросил я.
— А что Кощеев сейчас делал? — вместо ответа спросил меня Власюк.
— Ну, трос…
— Что трос? Петлю заращивал. А вы умеете?
— Нет… Мы на практике… — я покраснел, как обычно.
Молча, гуськом, дошли до конца стенки. На краю ее прилепился маленький, в одно оконце, зелененький домик. Вокруг него аккуратнейшим образом были сложены стальные ковши, бухты старого троса, какие-то большие ящики, кучка железнодорожных костылей… Хозяйство! Из домика неслось раскатистое:
— Не буду грузить! Хоть начальник порта… Я сказал!
За маленьким, запачканным маслом и чернилами столиком, на котором лежали какие-то грязные папки, ржавая шестеренка и два сверла, сидел по-сибирски кряжистый мужчина в косоворотке, подпоясанный военным ремнем. Он коротко глянул на нас своими глазками, спрятанными глубоко под лбом, и, даже не поздоровавшись, продолжал так же громко кричать в телефон. Даже хрящик носа у него побелел от самодурства!
Власюк сел на лавку у стены, я — рядом. Ждем, как на приеме. Ну, я не боцман Неспешай, у меня эти замашки придется бросить!
Наконец его величество Дубовик соизволил окончить свою дипломатическую беседу. Власюк, угощая его папиросой, сказал:
— Знакомься, Сидор Дмитрич, — твой начальник.
Я привстал, а он даже не посмотрел на меня, — запомним!
— У грейферов тяги исправил, что я тебя просил? — будто ничего не заметив, спросил его Власюк.
— Когда? Песочек давит, будь он проклят! — сердито ответил Дубовик.
— Вы что сегодня — поперхнулись с утра? Не в то горло попало? — не удержавшись, спросил я его.
Власюк испуганно покосился на меня. У Дубовика нос побелел: проняло все-таки!
— Сидор Дмитрич, я тебя попрошу, — вдруг заторопился Власюк. — Ты Павла Степановича введи в курс дела, не спеша. Потом — тяги. Тяги, я тебя прошу, не забудь. А от него уж ты к Батавину. Он на кране у угольного, — сказал мне Власюк уже в дверях.
Дубовик сидел за столом, низко нагнув голову. Большие руки его передвигали по столу папки, ключи, шестеренку… Ничего, подождем… Я сел нога на ногу, закурил, расстегнул пиджак…
Дубовик вдруг поднял голову и посмотрел мне в глаза внимательно, остро.
— А раньше у нас начальника над кранами не было, — простовато сказал он, — обходились…
— Теперь не раньше, а — теперь! Ясно?!
Дубовик встал, чуть не достав головой потолок, одним движением сгреб своими клешнями все со стола в ящик, запер его на ключ и — вышел, только охнула дверь!
Надо сказать честно — я растерялся. Заглянул в окно: идет себе по стенке, как хозяин, плечами раскачивает.
Я подергал зачем-то ящик стола — закрыто. Тогда выскочил из домика и опрометью бросился в другую сторону. Под ноги попал кусок угля, больно ударив по щиколотке. Я остановился, вздохнул глубоко, спросил себя:
— Ну, как работа с людьми, Павел Степанович? — и пошел медленно, глядя в землю.
Что, если кто-нибудь видел все это?
3
У берега, легко покачиваясь на волнах железной коробкой, стоял понтон. Вдоль по палубе — кусочек железной дороги: шпалы с рельсами. На них небольшой, по сравнению с портальными, новенький кран, — обшитые серой вагонкой стены еще с шифрами транспортировки. Крыша на палубе понтона… Тоненькая, будто переломленная посредине стрела — конец ее высовывается далеко за понтон — тоже лежит на палубе. Обычная картина монтажа.
— Здравствуйте, — сказал я. Голос звучал робко, вопросительно.
— Здравствуйте, — подчеркнуто повторяя мою интонацию, ответил высокий, худой парень, высовываясь из-за котла. Светло-серые холодные глаза его быстро и бесцеремонно оглядели меня с ног до головы.
Следом за ним из-за шестерен поднялся большеголовый паренек с челочкой и смеющимися карими глазами:
— Вам бригаду — ух? Это направо, за круглым углом…
— Мне Батавина… Петра Ильича.
— Погодите, ребята… — Ко мне с другой стороны, смешно переваливаясь «уточкой», шел небольшой, весь какой-то кругленький человек лет тридцати пяти — сорока. Протянул руку: — Я Батавин… — Большие, голубовато-серые глаза его доброжелательно смотрели на меня.
— Я — Кауров. Назначен начальником кранового участка. Только что кончил ленинградский институт…
Батавин, все не отпуская моей руки, разглядывал меня. У него было круглое лицо с толстогубым ртом, нос картошкой и непослушные мальчишеские волосы. Он вдруг озорно подмигнул мне:
— Только что! Один у папы с мамой? Не хотелось ехать?
Ребята выжидательно улыбались.