Она вдруг прищурилась, еще подождала, потом медленно встала из-за стола, оперлась о край руками:
— Иди на работу, слышишь?
Я растерялся: встал, взял зачем-то обратно банку маминого варенья и ушел к себе.
Сел на кровать. Что же делать-то?! Вчера убежал с крана, сегодня — проспал! Пойти сейчас и взять Дубовика за горло — знакомь с работой! Ничего не выйдет. Или к Петру Ильичу? Ребята засмеют, что вчера убежал! И вдруг вспомнил отца, Андрюшку… Нет, только в порт, сейчас же! Подумаешь, расхныкался!..
Вскочил, почти добежал до порта. И здесь опять сплоховал: вошел в порт и с озабоченным, деловым видом зачем-то зашагал на участок «большой скорости».
Это у меня плохая черта еще с детства: и знаю, что не прав, а никак не переломить себя… Смешно, а поставят, бывало, за что-нибудь в угол, я стою до тех пор, пока ноги держат. Уже давно понимаю, что надо бы попросить прощения, чувствую, что и отец мучается, и мама его потихоньку просит за меня, а у самого рот не раскрывается, хоть плачь. К тому же как объяснишь, что проспал?
Посидел, посмотрел, как мальчишки удят рыбу. Главное — самолюбие, что ли, но не могу идти на краны — и все! И тут еще подвело меня свое собственное мальчишество. Вдруг решил: была не была — выкупаюсь. Очень уж жарко, да и вообще все плохо… Только вылез из воды — тут меня и засек Власюк! Не ожидал, наверно, увидеть такую картинку, даже растерялся. Сразу почему-то перешел на «вы».
— Экземпляр же вы! Попрошу одеться и идти со мной к начальнику порта-то.
Так, началось! Выговор влепят, как пить дать! Еще в личное дело запишут. Так и надо!
Опять шли с Власюком, как вчера, только в обратную сторону. Ах, и дурак же я, боже мой!..
5
В приемной было полно народу. Оказывается, до диспетчерского совещания у начальника порта — пять минут. Все курят, топчутся у дверей — состояние тревожное. Кто-то торгуется:
— Я тебе — две машины, а ты мне — людей. Договорились?
— Быстрый какой! Бездушной техникой человека купить хочешь?
Над кем-то шутят:
— Знает кошка, чье мясо съела; быть тебе сегодня голым в Африке!
Везде слышно негромкое, то ласковое, то испуганное: «Тереша как скажет?»
Дубовик увидел меня — даже не поздоровался, будто мы незнакомы.
Я думал, что Власюк, как главный инженер, войдет в кабинет начальника и меня с собой потащит, а он потоптался у дверей вместе со всеми, потом взял Дубовика под ручку, отошел с ним к окну.
Я встал в сторону: никому нет до меня дела, я как чужой тут — обидно…
Веснушчатая секретарша распахнула клеенчатые двери:
— Пожалуйста.
Все начали торопливо гасить папиросы и гурьбой повалили в кабинет.
Кабинет большой, но скромный: несколько портретов на стенах, конечно картина с медведями Шишкина, холщовые портьеры, графины с водой. У стены обычный письменный стол. За ним стоял невысокий, щупленький и худощавый человек лет тридцати — тридцати двух.
— Проходите, товарищи, проходите, — улыбаясь, негромко говорил он.
Черноглазый, волосы ежиком; китель топорщится на плечах, старомодное пенсне квадратиками, — с виду молодой и страшно требовательный преподаватель вуза.
У каждого, оказывается, свое место на стульях вдоль стен. Только я сяду куда-нибудь — сразу:
— Простите, это мое место.
Все уже сидят, а я еще мыкаюсь по кабинету, кто-то засмеялся, я покраснел. Петр Ильич крикнул мне с дивана:
— Паша, иди сюда.
Сел между ним и Власюком; тот только хмыкнул и отвернулся от меня, роясь в каких-то бумажках. Петр Ильич спросил на ухо:
— Что сегодня делал?
— Да так, всякое… Как рука?
— Порядочек!
Стало тихо. Вот почему начальника зовут за глаза «Тереша». Терентий Петрович Зубков, когда сидит за столом и пишет, выглядит этаким милым, чуть рассеянным, но очень добрым старшекурсником, у которого все в группе списывают задания, который может целый месяц делать радиолу для факультетского вечера и покупать цветы какой-нибудь Маше-вертушке, а та при всех смеется над ним. Даже трудно сказать, почему складывалось такое впечатление: то ли сидел он одним плечом вверх, то ли потому, что грыз конец карандаша, то ли из-за прически ежиком и пенсне. Спокойно пишет себе, будто в пустом кабинете.
— Кошкин! — неожиданно громко проговорил он.
Поднялся полный, розовощекий мужчина и торопливо доложил о флоте, — это диспетчер по флоту. Тогда для меня все эти «Минины» и «Александры Невские» были пустой звук. Я только понял, что у Кошкина где-то неладно: очень уж испуганно поглядывал он своими голубенькими глазками на Зубкова и густо краснел.