Зубков вдруг выпрямился и впился в Кошкина глазами. Он молчал, как-то очень пристально глядя на него. Смешное пенсне и прическа ежиком теперь были незаметны — на Кошкина смотрел человек, для которого самое главное — то, что делают он и все сидящие здесь.
На затвердевшем лице Зубкова была не то обида, не то непонимание того, как это Кошкин не сделал, мог не сделать самого главного, что у него, Кошкина, есть в жизни. Глаза Зубкова все сужались, сужались…
Кошкин вытянулся, опустил руки по швам, облизнул пересохшие губы… Я понимал, что уж мне-то наверно влетит по первое число, а все равно было странное чувство жалости к Зубкову, которого так обидели в самом дорогом для него! Я видел, что и другие чувствуют это же, хмурятся и отводят глаза.
— Садитесь, — негромко сказал Зубков.
— Терентий Петрович, я…
— Сысоев.
Кошкин сел. Достал платок, вытер лоб, шею… Ничего себе банька!
Отчитывался диспетчер погрузработ Сысоев, потом еще и еще кто-то, я уже не слушал, а сидел и дрожал, как на экзамене или у замдекана. И вдруг обычно, как всем:
— Кауров!
Я встал, моргая.
И снова неожиданно улыбающийся Тереша:
— Вчера приехали? С комнатой все благополучно? Ничего не надо? Я ведь тоже в ленинградском, в аспирантуре.
Все улыбались, глядя на меня. На этот раз, кажется, пронесло. Власюк не решится.
— Сидор Дмитриевич и Петр Ильич! И вы! — он повернулся к Власюку. — Внимательно и бережно, — он поджал губы и постучал концом карандаша по столу, — до-бро-же-лательно… так сказать, под ручки, — никто не улыбнулся, — ввести его в дело! Ясно?
Они трое кивнули.
И снова мне:
— Но главное — ваше добросовестное отношение к работе, к труду. На всякий случай предупреждаю вас, — и лицо его опять на миг окаменело, — здесь не детский сад! Ясно? — И уже снова ласково: — Да вы садитесь…
Я сел, покосился на Власюка: он сопел, на кончике носа — капелька пота. Петр Ильич улыбался мне и подмигивал, будто хотел сказать: «Видишь, какой у нас Тереша!»
— Дубовик.
Когда Дубовик встал, я даже удивился, он ли это: смирный, послушный, ссутулился, голос тихий, руки по швам! Доложил: все идет как по маслу!
— Петр Ильич! — сказал Тереша. Кто-то негромко проговорил: «Ну, пошел песочек!»
Механики отчитываются, а я, их начальник, сижу как в гостях. Неприятно и неловко, положеньице!
Петр Ильич поднялся, по-своему округлым движением положил руку на спинку стула впереди и, чуть улыбаясь, сказал:
— Я сначала критику, потом самокритику, так легче.
Зубков кивнул.
Говорил Петр Ильич ровно, спокойно. Доложил, что крановщики опять с опозданием доставлены на краны. Стекляшки пенсне вскинулись на Кошкина, тот вскочил, побагровел. Постукивая концом карандаша по столу, Зубков сказал:
— Смотрите, будете голым в Африке бегать.
«Ага, значит, это его поговорка!»
Сысоев не прислал рабочих на зачистку баржи, и она ушла с простоем… На складе не выдали запасной трос, и один кран стоял… И Сысоев, и завскладом защищались упорно и горячо. Болеют за план? Может, просто оправдывались перед начальством?
Сидор Дмитриевич задерживает песочные баржи под разгрузкой… Зубков удивленно посмотрел на него. Дубовик тяжело поднялся и хмуро объяснил: первый кран еще не сдан регистру, и Пулин запретил им работать.
— Этот дергун суется, куда надо и не надо-то! — зло и громко вырвалось у Власюка.
Зубков перевел на него глаза и сказал:
— Так, так! — и еще присвистнул. — Главный инженер — и против технической культуры! Да ведь Пулин — не дергун, а Пулин — прав! Так, так, так… — он переводил глаза с Власюка на Дубовика и обратно. — Кауров! — Я встал, вытянулся, Тереша с одобрением хмыкнул. — За неделю сдать все грузовые испытания регистру. Новые краны после монтажа не допускать до работы без сдачи.
— Слушаюсь! — Я сел.
Здорово получилось, четко! Дубовик только вишневый глаз скосил от злости, а крыть нечем! Теперь он у меня с этого крючка не соскочит…
— Ну, а главное, конечно, в нас самих, — по-прежнему спокойно, даже чуть раздумчиво проговорил Петр Ильич и провел рукой по топорщившимся волосам, — и стало тихо; Зубков пристально посмотрел на него.
— Две причины, — ровно продолжал Петр Ильич: — Краны и крановщики новые, плохо еще работают, и невыгодная работа.
— Ну, знаешь! — начал Зубков, откидываясь на спинку кресла; пенсне его вздыбилось.
Власюк тотчас же поддакнул: