— Здравствуйте. Вася Котченко, — прогудел он и протянул руку. А рука как лопата.
— Шагающий экскаватор! — Смородина задорно и вызывающе сверкнула глазами, тряхнула колечками волос. Котченко повернул к ней тугую шею, встретился глазами и вдруг по-мальчишески ярко, отчаянно покраснел. Все засмеялись.
— Ученик Петра Ильича, — с гордостью сказала Витя. — Как я.
— У него поучишься — человеком станешь, — убежденно выговорил Вася.
— Вася у нас вместо крана, — задорно поглядывая на него, опять сказала Смородина. — Вася, ты сколько поднять можешь? — Она подмигнула нам.
Котченко отвернулся.
— Ну, сто тридцать… Да брось ты, Стешь!.. — говорит он неторопливо, веско, чуть выпевая слова. И как-то удивительно складно подходит к этому безграничному небу, привольному простору реки, могучей березе на далеком бугре!.. И такой разговор — легкий и небрежный — на высоте пятого этажа, на крыше без перил: оступись — и заказывай гроб! Я незаметно держался рукой за переплет стрелы.
Мы спустились на землю.
И Котченко и Смородина относятся к Вите очень хорошо, это сразу видно. А Смородина влюбленного в нее Котченко, конечно, изведет, всю жизнь заставит под ее дудку петь. Это всегда, говорят, бывает, когда жена маленькая, а муж гигант.
Витя оглядела всех и вдруг положила маленькую ручку на бугристое, как корень, плечо Котченко; он осторожно покосился на ее руку.
— У меня к вам, ребята, просьба, — сказала Витя. — Дубовик дурит, а вы Павлу Степановичу не помогаете. — Я покраснел, отодвинулся. — Это же не по-человечески — ну-ка попади кто из нас в его положение! Ведь новый человек, ничего не знает.
— Вы на танцы ходите? — спросила меня Смородина и засмеялась.
— Брось, Стешь, — прогудел Котченко. — Ничего, Павел Степанович, постепенно привыкнете.
Неожиданно для себя я сказал:
— Вообще, ребята, было бы очень хорошо, если бы помогли. А то… тяжело!
Секунду все молчали, потом Котченко сказал:
— Пошли, я вам наши краны покажу, у меня пока работы нет. Красавцы!
— Вот-вот! — тотчас же сказала Витя.
— Ду-бовик мне надоел, — протяжно и серьезно выговорила Смородина.
— Вызвать его на комсомольское собрание и дать прикурить всем коллективом, — загораясь, сказала Витя. — Подумаешь, незаменимость какая.
— Я бы ему сказала! — Смородина взмахнула кулаком.
— Спасибо, ребята, — вдруг, как дурак, сказал я.
На кранах — порядок, каждая мелочь на своем месте, все блестит. Ну, да имея в крановщиках такого Котченко, можно не волноваться. Решили так: он расскажет мне, что и на какой кран требуется из запасных частей, что где надо все-таки исправить, переделать, усовершенствовать, а я уж займусь этим. Только я достал бумагу и карандаш, только уселись рядышком — бежит Дубовик, сам не свой. Подскочил к Котченко, сопит от злости:
— Почему не работаешь?! — и повернулся ко мне: — За простой вы отвечать будете, я к прокурору не пойду! Так и знайте!
И я опять сплоховал, растерялся… Котченко выжидательно смотрел на меня, а я испуганно и обиженно сказал:
— Ну, что ж, иди, если так…
И он ушел с Дубовиком. Раз даже оглянулся на меня, но я так и не решился позвать его.
И сплоховал я опять по-настоящему. Оттого, что испугался, а Дубовик теперь, наверно, еще смеется надо мной! «К прокурору!» Стало стыдно чуть не до слез. И здесь опять вошли в силу мое зазнайство, самолюбие, гонор… И опять нет сил побороть себя! Не помню сам, как ушел из порта и оказался на городской волейбольной площадке.
Ночь почти не спал, а утром пошел к Зубкову и рассказал ему все. Он внимательно слушал, искоса, из-за стекол пенсне, очень зорко поглядывая на меня, потом сказал:
— Я думаю, полезно будет, если ты посидишь пару недель, приведешь в порядок техническую документацию кранов, это ведь тоже надо. Порт не забывай, помни, что краны — твои, приглядывайся. Садись в комнате техотдела, она сейчас пустая… — и улыбнулся мне ласково, подбадривающе.
7
А еще через два дня приехала Тина.
Купил букет цветов, пошел встречать ее на вокзал. И здесь, расхаживая по перрону, вдруг поймал себя на том, что думаю все время о порте. А когда вспоминаю о Тине, то, кроме радости, почему-то еще становится как-то неловко: еще работать не умеет, а уже невесту себе выписал! И где-то в глубине я не был уверен, поможет ли Тинин приезд скорейшему моему вхождению в работу…
На перроне мне бросились в глаза двое — мужчина и женщина — своим подтянуто-независимым, даже высокомерным видом. И тем, что с явным любопытством разглядывали меня. Оба высокие, худые, лет тридцати. Держатся подчеркнуто прямо, все на них выглаженное, выутюженное… Они шли навстречу мне и на секунду встретились со мной глазами. У мужчины глаза холодные, бесцеремонные, чем-то похожие на глаза Дербенева, у женщины блестящие и круглые, как пуговицы. Оба узколицые, длинноносые.