— Нет, как скажет народ!
Мужчина, пряча глаза, негромко скулил:
— Зачем же вытаскивать на общее обозрение…
— Мы живем коллективно и должны такие вопросы решать сообща.
Грязный и какой-то пришибленный Дербенев сидел рядом с Петром Ильичом. Он даже не поздоровался со мной. Шилов, держа в руках какую-то деталь, нетерпеливо переминался рядом, порывался заговорить с Петром Ильичом; мельком кивнул мне. Уставшая и перепачканная в масле Витя посмотрела на меня покрасневшими глазами, тоже торопливо кивнула.
— Серега, — сказала она рыжему пареньку, — твое дело протолкнуть в ДСО насчет волейбольной сетки!
Рыжий паренек что-то хотел ответить, а Витя уже говорила девушке с косицами:
— Берешь в библиотеке книги — раз! Новые пластинки — два!
Вот она, настоящая-то жизнь, прямо будто порыв ветра прошел. И уставшие, и грязные, а никто не уходит, и все какие-то гордые, нет-нет да и покосятся наверх, на причал, где стоит человек двадцать портовских, пришедших посмотреть на «песочников», о которых сейчас столько разговоров! Проходит жизнь мимо меня.
Петр Ильич, похудевший, с желваками на скулах и облупившимся носом, щуря блестящие от усталости глаза, терпеливо говорил плешивому мужчине:
— Жилище, быт — это тоже наше общее. Мы не дадим обмануть себя. Почему получили квартиру вне очереди? А вот мы на общее собрание вызовем…
— Пух полетит! — уверенно, громко произнес Шилов и еще ногой притопнул.
Черт, его тоже не узнать, что такое? На коренастой, большеголовой фигуре Шилова китель внакидку, нос задорно задран, грудь колесом от избытка сил. Раньше он, случалось, подпевал Дербеневу, а теперь авторитетно и уверенно, как хозяин, говорит шкиперу баржи, дяде Тимофею:
— Баржу надо ставить у трех бакенов, понял?
Дядя Тимофей, уважительно отворачивая от Шилова кирпично-красное лицо, чтобы не «дыхнуть», ибо он уже с утра «на взводе», нерешительно возражает:
— Да ведь как река, позволит ли?
— А мы ее и спрашивать не будем: я вчера сам дно мерял, понял? Триста тонн вчера кинул! — он незаметно косится на кромку берега, где стоят портовские. — Восемьдесят рублей за смену, понял? — Дядя Тимофей недоверчиво моргает, а Шилов сердито говорит: — Ставь баржу, понял? Ставь, не бойся, не пожалеешь: теперь и вам будут платить с нашей выработки. Эх и работа, прямо… поёшь! — мечтательно выговаривает он.
Сутулый мужчина ушел, к Петру Ильичу пробился дядя Тимофей, вежливо кашлянул:
— Куда баржишку ставить прикажете?
— Я же сказал! — крикнул сзади Шилов.
Дядя Тимофей покосился на него:
— Ну, ты…
— Нет, если он сказал, значит правильно, — подтвердил Петр Ильич. — У трех бакенов.
— Иди, иди! — Шилов подтолкнул дядю Тимофея в спину. — У, темнота! — И быстро сказал: — Петр Ильич, значит, я так: вытрясу из завсклада трос, получу рукавицы и бегам обратно!
Петр Ильич улыбался, глядя на него:
— Ну-ну… Домой к матери зайти не забудь!
— Ладно! — Шилов выскочил на стенку и здесь взял себя в руки, пошел перед портовскими неторопливо, солидно, даже важно.
— Что это с ним? — спросил я Петра Ильича.
— Нашел, куда свою силу приложить. Я его механиком крана назначил: у меня опять нововведение, у каждого крана свой механик. Он и работает крановщиком, и отвечает за кран. Золотые руки у Петьки, настоящим мастером будет! Прямо… горит парень! Ну, а ты как? Я тебя ждал, мне Тереша сказал, что ты приедешь, — начал он.
— Петр Ильич, — негромко проговорил Дербенев, не поднимая головы.
— На этот раз пойдешь под суд, хватит, — непримиримо сказала ему Витя.
Петр Ильич долго и внимательно смотрел на Дербенева, даже голову набок наклонил. Витя торопливо объясняла мне:
— У тети Фени, шкипера понтона, пропало двести рублей, а у нее оклад четыреста пятьдесят. Их нашли у него, — она показала ногой на Дербенева.
— Ну, а сам-то ты как? — негромко спросил у Дербенева Петр Ильич. — Только честно, здесь все свои…
— У меня это от детства, никак не могу забыть, — прошептал Дербенев.
Петр Ильич посмотрел на Витю, на меня:
— Ну, как, ребята?
— Судить, хватит! — повторила Витя.
Я молчал.
— Все-таки давайте устроим общее собрание на плавкранах, как сами ребята решат, — раздумчиво проговорил Петр Ильич. — Посадить человека проще всего, а ведь мы все Сашу знаем не как вора, а как рабочего.
Дербенев сунул голову в колени и глухо зарыдал; спецовка у него рваная, носки разные, из кармана торчит ломоть хлеба. Лицо Петра Ильича перекосилось от жалости, он быстро-быстро моргнул и справился, хрипло сказал Дербеневу: