— Что говорит Петр Ильич?
— Что Каурова надо назначить ответственным за подъем и восстановление крана и… посмотреть еще, как он будет работать…
Петр Ильич, я не забуду этого никогда!..
— Так, так.
Скрипели половицы — Зубков ходил по кабинету.
— Понимаете, в том, что случилось, есть и наша вина. Всех. На Каурове выехать легче всего… — опять сказала Витя.
— Вы конкретно! — строго остановил ее Власюк.
— Да я первая виновата!
— Да ты же не нянька, — сказал ей Зубков.
— Если надо, комсомол должен быть и нянькой! У нас много функций.
— Сколько будет стоить ремонт крана? — спросил Зубков у Власюка.
— Тысяч пять.
Опять раздумчиво заскрипели половицы.
— А в первую голову в этом виноват Афанасий Васильевич, — вдруг сказала Витя. — Если уж с технической стороны.
Власюк засопел:
— Вы думайте, что говорите!
— Она права, — негромко подтвердил Зубков. — Облегчение грейфера — дело серьезное. Ведь производительность-то уменьшать нельзя. Кауров скорей еще студент, чем инженер. А силы сцепления грейфера с водой в момент выхода на поверхность разве он в состоянии был учесть?
— Я не понимаю… — Власюк встал.
— Вам надо это понять! — жестко выговорила Витя.
— Надо… — кивнул Зубков.
— Нам был прислан на должность начальника кранов инженер с дипломом-то!
— Не надо быть голым формалистом, — перебил его Зубков.
— Терентий Петрович, это чересчур серьезно.
— Очень серьезно: кран-то нам — как жилу перерезали! Но я должен прямо сказать, и Кауров хорош гусь! Так хорош — дальше некуда! Бить его, бить! Отдохнуть — и снова бить!
Я не выдержал:
— Разрешите войти?
Зубков обернулся, стеклышки его пенсне на заострившемся носу уставились на меня. Власюк пил воду короткими, судорожными глотками; покрасневшие, воспаленные глаза Вити изучающе смотрели на меня. Я быстро сказал:
— Я очень плохо, неправильно жил и работал! Я всю ночь думал… Я понял…
Зубков еще секунду молчал, все глядя на меня и покачиваясь на носках.
— Все будет по-другому! Это на всю жизнь! Я никогда не прощу себе, что из-за меня… Петр Ильич… Это такой человек!..
— Так, — сказал Зубков. — Значит, так. Поедешь на кран с аварийной бригадой, будешь отвечать за подъем и ремонт. Вернешься — будем решать, что с тобой делать. Это действительно должно быть для тебя на всю жизнь.
Я торопливо кивнул, в глазах все прыгало.
— Вопрос о вас будет разбираться на комсомольском собрании, — вставила Витя.
Я опять кивнул.
11
Катер, мерно урча, терпеливо и настойчиво раздвигая бившие в крутые борта волны, медленно двигался вперед. Дул холодный, порывистый ветер, срывая с гребешков волн бисер воды. По низкому свинцово-синему небу длинными рядами перекатывались тяжелые, будто каменные тучи. По пустому, со скамейками и разноцветными грибками, холодному песку пляжа носился сиротливый хоровод бумаг. Над темной, мокрой зеленью левого берега висел плотный, весомый туман дождя. Суровая Сибирь!
Все прятались в каюте, я один сидел прямо на палубе, прижимаясь щекой к теплой и шершавой деревянной стенке капитанской рубки.
— Сейчас за поворотом… — нетерпеливо выговорил сзади Шилов.
Я встал. Вся аварийная бригада — Шилов, Котченко, Дербенев и Солнышкин стояли рядом.
Я возглавлял бригаду, а когда пришел сегодня на катер, они даже не поздоровались со мной. И правильно!.. Пулин, Витя и Власюк были в капитанской рубке. Пулин тоже еле кивнул мне.
Что это? Посредине реки легкой железной коробкой одиноко и сильно покачивается понтон с пустой и мокрой палубой. А рядом с ним из воды высовывается угол площадки перевернувшегося крана с четырьмя маленькими задранными колесами. Метрах в двадцати от него из воды странно и страшно торчит решетчатый конец стрелы… И все!.. На катере молчание… Шилов протяжно и горестно вздохнул. Я растерялся: как же поднимать кран, ведь он весит сорок семь тонн! А где другие краны? Ага, вон метрах в трехстах вниз по реке, вместе с баржей. Работают себе, только дымки летят. Если взять оттуда исправный кран? Да ведь у него грузоподъемность всего три тонны?
Катер еще не причалил, а все уже торопливо попрыгали на понтон. В руках у огромного Котченко подъемные тали с цепями, у Шилова — ящик с инструментом, у Дербенева — пук обтирки… Власюк, а за ним и все молча подошли к краю понтона и долго смотрели на опрокинувшийся, затонувший кран. Власюк снял фуражку, потоптался и надел ее опять. Я стоял сзади всех, меня опять не замечали. Внутри перевернувшейся кабины крана, будто в наводнение, плавал какой-то мокрый ящик. Я начал быстро раздеваться, кладя одежду прямо на палубу понтона. Неловко шагая босыми ногами, подошел к борту; все тотчас же удивленно посмотрели на меня.