— На краны тебе уголь подвезти?
Смотрите-ка, исправляются все-таки люди!
— Конечно! Десять тонн. Нет, пятнадцать! Спасибо, знаешь…
К вечеру оказывается, что только позавчера Кошкин уже отправил на плавкраны двадцать тонн. Вновь посланный уголь некуда девать, и пароход приходится вернуть в порт. Зубков говорит, улыбаясь:
— Ты, Степаныч, человек справедливый, не откажешься уплатить за прогон парохода, верно?
— Да ведь Кошкин нарочно…
Кошкин снисходительно улыбается:
— Откуда я знаю, сколько вам угля требуется? Думал подкинуть по пути, заодно.
Для того чтобы заснуть, у меня даже выработался специальный прием: я в мечтах представлял собрание, на котором выступаю и в пух и прах разделываю Кошкина (или Дубовика, Снегирева). Мне все хлопают, а они сидят красные и просто не знают, куда глаза девать!..
Если представить себе все это не спеша, с подробностями, то к моменту полного их разоблачения обязательно заснешь.
Но еще больше я думал ночами о Тине!
То вспоминал Ленинград и наше первое знакомство, то ее приезд сюда… Приехала бы она, если бы здесь не было этих Петуниных? И если она меня любит, как же не понять, что со мной было в последний раз? И все-таки остаться с ними, у них? Завтра же с утра надо идти к ней и обо всем поговорить. Пусть в последний раз, но выяснить. Окончательно!..
Наутро я не мог понять: может быть, это просто приснилось мне?.. И уже нужно было торопиться в порт, чтобы застать утренний пересменок. Наваливался, не оставляя ни одной свободной минуты, рабочий день.
Если вечер был свободным, у Аннушки обязательно оказывались билеты в кино, цирк, или мы вместе с Витей шли к Петру Ильичу в больницу. И все-таки одна встреча у нас с Тиной еще случилась. Я так и не понял, почему, зачем… Но о ней после.
Особенно трудно вышло у меня с Дубовиком.
Когда я увидел, что Дубовик стоит в сторонке и будто ждет меня и не решается подойти, я был уверен, что он уже признал меня. Я первый подошел к нему.
— Здорово, поборник холодной войны! — и даже протянул руку.
Дубовик подал, не сгибая, свою и, глядя смеющимися глазами на меня, медленно, молча, издевательски улыбнулся. Я покраснел, прикусил губу… Дубовик еще постоял, не заговаривая и все продолжая улыбаться. Потом повернулся и пошел. Получилось как у детей: не заигрывай со мной, все равно не приму тебя играть! И я тогда понял, что Дубовик просто приглядывается, изучает меня.
На следующий день я сказал Зубкову, что Дубовика незачем вызывать на диспетчерское: все равно отчитываюсь я, а его только от дела отрываем. И подрыв моего авторитета кроме этого… Зубков в ответ молча кивнул и почему-то сказал, улыбаясь:
— Только не пори горячку, Степаныч! Договорились?
Мне нужно было самому сообщить об этом Дубовику, но я не сумел заставить себя. И даже ждал этой минуты: Дубовик пришел к началу совещания, как всегда, и секретарша подчеркнуто равнодушно и громко пропела ему при всех:
— А вас не вызывали!
Он сразу понял, побледнел и быстро взглянул на меня.
Кошкин услужливо добавил масла в огонь:
— Теперь у вас начальство есть, товарищ механик, забыли? За вас думают!
Дубовик ушел. Мне стало даже жаль его.
После диспетчерского я пошел в его домик на краю стенки. Думал даже извиниться, поговорить по-хорошему…
Дубовик по-прежнему сидел за столом и рылся в одном из ящиков. Я решил выдержать до конца: когда-то надо все-таки научиться работать с людьми?
Минута. Две… Наконец он поднял голову, и мы встретились глазами. Неприятные глаза — хитрые, неуловимые, самодурные. Лицо грубое, топорное, как говорится, кожа дубленая… Я спокойно разглядывал его, он не выдержал, вдруг отвел глаза. Тогда я сказал:
— Жизнь все время движется, Сидор Дмитрич. Кранов стало больше — надо больше и народа. Прислали бы не меня, прислали бы другого. Ничего не поделаешь. Я отсюда уходить не собираюсь, придется нам срабатываться. Вот так!
Он молчал, запустив глубоко обе руки в выдвинутый ящик стола.
— А я работаю… — глухо ответил он, — как и работал…
— Вот-вот! А надо по-другому.
— По-другому не научены!
— Главное — быть доброжелательным. С душой относиться к работе, к людям.
— Суд-то будет? — перебил он меня и по-своему неприятно улыбнулся.
Я растерялся, покраснел, — он улыбался все шире, нахальнее…
— Тяжелый вы человек! Доисторический прямо! — сказал я наконец.
Он опять задвинул ящики, тщательно закрыл их, — я ждал. Дубовик поднялся, я спокойно проговорил: