Баллер со звездочкой встали наконец на место, они все четверо разогнулись и посмотрели на меня. Я хотела попросить прощения, чувствовала, что вот сейчас стыдно разревусь, но только шевелила губами, а слов выговорить не могла.
— Покурим до обеда? — по-всегдашнему неторопливо спросил Белов, задрав рукав робы и глядя на часы: до перерыва оставалось еще десять минут.
— Она мне сказала, что мы с Игорем не пара… — выговорилось наконец-то у меня.
Они помолчали еще, ожидая, но больше я не могла сказать ничего, и Степан Терентьевич повторил:
— Покурим, — первым пошел к рубке, а остальные — за ним.
Я потопталась еще, глядя на них, и тоже поплелась следом…
Рубка была пустой, приборы управления еще не монтировались, и посредине нее стоял длинный дощатый стол с металлическим противнем, полным окурков, и две скамьи по обе стороны от него. Все сели, стали закуривать. И я тоже села, только на самый краешек скамьи. Они курили и молчали, а дождь шуршал особенно слышно по металлическим стенкам и потолку рубки.
— В такую погодку только на рыбалке сидеть, — негромко сказал наконец Степан Терентьевич.
— Вчера Игорь перевез Дарью Тихоновну ко мне, засиделся до двенадцати…
— По лесу сейчас тоже побродить приятно, — после молчания сказал и Пат.
— Ну, и Маргарита Сергеевна, это его мать, сегодня утром прибежала ко мне…
— В детстве под такой дождик спится сладко, — сказал Валерий.
— Потому что испугалась за сына, да и со мной поближе познакомиться захотела.
Леша ничего не сказал… И не знаю, смотрел он на меня или нет, головы я поднять не могла. Они все молчали и курили, наверно…
— Обидела она меня!
Странно: работающий завод по-прежнему гудел вокруг меня, а я почему-то слышала только шуршащий по железу рубки шум дождя…
— Завтра утром до смены Игорь обещался встретиться со мной, сегодня он по работе занят…
Басовито и обыденно прогудел буксир, замер.
— Я завтра за полчаса до смены приведу его к проходной завода.
Опять был только шум дождя, потом по-обычному ровные слова Степана Терентьевича:
— Ну, покурили?
— Покурили! — тотчас жестко прозвенел голос Валерия.
— Пойдем-ка, Анка, пообедаем, — сказал Степан Терентьевич, первым поднимаясь из-за стола. — Ты, Алексей, каску ей поприличнее подбери.
— Пофасонистее! — сказал Пат, тоже вставая.
— Да поярче! — сказал Валера.
— Хорошо, — глуховато пробасил Алеша.
И мы пошли обедать. Только после этого я перестала чувствовать угнетающую меня тяжесть обжигающе холодных, будто секущих лицо струй дождя и Маргариты Сергеевны, непостижимым образом воплощавшейся в них: поэтому били они меня больно, хлестали!.. Впервые за весь этот день на душе у меня снова сделалось уверенно-легко, и вторую половину смены я проработала нормально.
Около часу ночи приехала домой. Дарья Тихоновна уже спала, но на кухне мне были приготовлены чай и бутерброды. Я сидела тихонько, пила вкусный чай, ела булку с колбасой и с тихой грустью все думала, как же сложно устроена жизнь. Вот Дарья Тихоновна с самой войны жила в семье Тарасовых, жила бок о бок с Маргаритой Сергеевной, а так и остались они чужими друг другу… И ведь все понимает Дарья Тихоновна, то есть насквозь, как говорится, видит свою хозяйку, и мучается, а из семьи Тарасовых так и не ушла она. Может, потому, что собственными руками вырастила Игорешку и сына он заменил ей? И неожиданно сильно испугалась, когда вдруг сообразила: а ведь и сейчас Дарья Тихоновна будет делать решительно все, что прикажет ей хозяйка! Заставит ее обменять свою комнату, чтобы разъехаться со мной, и Дарья Тихоновна обменяет. Или просто прикажет ей снова вернуться в квартиру Тарасовых, и Дарья Тихоновна беспрекословно вернется, — что же это такое?!