— У меня была невесомость, когда я со стула падал!
Все еще не поднимая головы, я вспомнила, что сын Степана Терентьевича Виктор — капитан дальнего плавания, он уже месяц как в рейсе, и вернется еще нескоро; а невестка Наташа — опять в больнице… Вздохнула и подняла голову. Я и до этого бывала уже у Беловых, у них точно такая же двухкомнатная квартира, как и наша, только обстановка попроще. И сама Пелагея Васильевна, не в пример моей маме, низенького роста, щупленькая и худенькая, да к тому же еще рыжая; даже все лицо у нее в крупных густых веснушках. А вот глаза — ясные-ясные, как у Дарьи Тихоновны, и ярко-синие, таких я, кажется, ни у одного человека больше не встречала.
— Ну, Анка?.. — спросила она, когда я подняла голову; удивительные глаза ее с добрым облегчением смотрели на меня, худенькое лицо несмело еще, но начинало уже улыбаться. — Может, поешь все-таки? — Она кивнула на мою тарелку.
Тут и я разглядела наконец-то, что передо мной три тарелки: в одной — суп, во второй — котлета с картошкой, а на третьей — кусок пирога с капустой. Даже не притронулась я к ним, что ли?.. А во главе стола сидит Степан Терентьевич в свежей белой рубашке, и перед ним пустая уже тарелка… А напротив меня — Леша, и у него в тарелке совсем уже мало картошки осталось… Пелагея Васильевна сидела сбоку от меня вместе с Сашкой, он тоже был рыжим, как и она, и совсем маленьким, я еле вспомнила, что ему всего четыре года.
— Больно, девочка? — спросила опять так же тихо Пелагея Васильевна и перестала улыбаться.
— Ага. — Я заставила себя, поглядела на всех: — Вы уж простите, что я так… расслабилась.
— Ты в порядке, — быстро сказал Степан Терентьевич. — Ты все-таки заставь себя, поешь.
— Поешь! — повторил вслед за дедом Сашка, как скомандовал, и даже пристукнул для крепости ложкой по тарелке.
— Остыло уж все, подогреть? — спросила меня Пелагея Васильевна.
— Спасибо, не надо, — и спросила Сашку: — Тоже капитаном будешь?
— Космонавтом.
— Твердо решил?
— Ага!
Все по-прежнему молчали, а я разговаривала с Сашкой и будто просыпалась…
— Надо уж, Анка, как-то пережить тебе это, — ласково, болея за меня, попросила Пелагея Васильевна, чуть сморщилась от жалости, протянула худенькую руку — и на ней были веснушки — и нежно погладила меня по плечу.
— Надо: другого выхода у меня нет! — вздохнула я.
— Надо! — подтвердил Сашка с совершенно дедовской интонацией, с какой, случалось, и Степан Терентьевич непреклонно говорил на палубном монтаже.
И я с автоматической послушностью зачерпнула ложку супа, проглотила ее, но вкуса решительно никакого не почувствовала, даже отодвинула тарелку:
— Простите, Пелагея Васильевна, никак не могу…
— Ну, и не надо, не надо, — тотчас ласково заторопилась она. — Разогрею, потом поешь. Поспишь ты, может?
Заснула я разом, только разделась и легла. Пелагея Васильевна разбудила меня, чтобы успела я позавтракать вместе со Степаном Терентьевичем, не опоздала на работу. И на этот раз меня уж не надо было уговаривать есть.
— Утро вечера мудренее? — спросила Пелагея Васильевна и так же, как вчера, погладила меня по плечу. — Как это, Степан, ты повторяешь ее слова?.. Ну, легче?..
— Легче нашему теленку: реже начал он дышать! — засмеялся Степан Терентьевич.
— Спасибо вам! — сказала я. — Ну, вот как матери с отцом говорю: спасибо!
— Ты еще не того стоишь, девочка! — серьезно ответила Пелагея Васильевна и вздохнула: — А что непримиримая ты, так и дальше так живи!
А когда мы со Степаном Терентьевичем вышли из дому, Леша стоял на улице и курил. Мы поздоровались, будто совершенно естественно, что перед сменой он на другом конце города неожиданно оказался, и дальше пошли вместе.
16
В одно из посещений Дарьи Тихоновны в больнице — ей уже разрешали ненадолго вставать с кровати, и мы с ней сидели на диванчике в коридоре — я сказала ей, что перешла на работу в конструкторское бюро чертежницей: наш заводской врач запретил мне тяжелую физическую нагрузку. Умная старуха, всего натерпевшаяся за свою жизнь у Тарасовых, поглядела на меня пристально и чуть усмехнулась:
— Непривычно на новой-то работе?..
Я вспомнила нашу громадную светлую чертежку, уставленную рядом кульманов, девчат и женщин за ними, непривычную для меня тишину и, главное, мою строгую наставницу, у которой я была ученицей, высокую и худенькую Зинаиду Павловну: у нее были разные глаза, левый — голубой, а правый — коричневый. Она была немногословна, как Леша, до крайности требовательна, даже резка, и девчонки ее побаивались, за глаза звали Зинаид. Да еще и старой девой она была. Я потихоньку, чтобы не нарушать чуткую тишину больницы, рассказала все это Дарье Тихоновне, а она вдруг спросила: