Отобрав огромные церковные земли у духовенства и беглых дворян в национальный фонд, распродавая их по дорогим ценам крупнейшим финансовым тузам, уничтожив сословные перегородки и оставив за собою бесконтрольное право наживы, сломав таможенные рогатки, введя всюду одинаковые меры длины, об'ема и веса, буржуазия вдруг почувствовала любовь к стране, в которой она одержала победу. "Единая и неделимая Франция" стала "Отечеством" - "Patrie"; буржуа стали "патриотами" в противовес "аристократам". Это деление было похоже на партийные термины, на политические понятии "сторонник" и "противник" Революции. При осаде Тионвиля разрывом санкюлотской гранаты был ранен Шатобриан. Перевязанный, трясущийся в отвратительном экипаже по неровной дороге, в полном отчаянии ехал Шатобриан в Брюссель. Оттуда, поправившись, он переправляется на остров Джерсей, а оттуда в Лондон. Там он узнает, что его брат, жена брата и тесть казнены в Париже как контрреволюционеры, а мать, сестра Люсиль и другая сестра посажены в тюрьму как родственники эмигранта. В Лондоне наступают голодные дни. Но Шатобриан не один. Множество бедных французов населяют английскую столицу. Живя кое-как, питаясь раз в день, Шатобриан ради заработка принимается за литературный труд. Дворянин, перестав утешать себя меланхолической поэзией, вступает на трудную дорогу литературного работника ради заработка. И это странно его преображает. Записывая американские впечатления, набрасывая два романа "Атала" и "Ренэ" для себя и только для себя, он пишет очень странную книгу "Исторический опыт о революциях". Казнь короля, события Конвента, колоссальнейший под'ем революционной волны, победы революционных армий первого периода, все это побуждает Шатобриана искать решения вопроса о целях и смысле истории. Несчастия и неудачи чисто материального свойства привели к тому, что моментами Шатобриан договаривается до "законности" революции, и если мы сравним его книгу с первыми попытками создать философию революций, выходившими тогда только из-под пера эмигрантов (сама революция не имела возможности писать о себе, она еще горела и разгоралась, ей было не до того), то мы увидим, что Шатобриан идет гораздо дальше своих современников. Так или иначе, в 1797 году первый том "Опыта о революциях" вышел в Лондоне. Шатобриан делится с читателем своим наблюдением над революциями прошлых столетий и заявляет, что они исторически необходимы, что они представляют собою бурное, но напрасное и безрезультатное, хотя и законное кипение несчастной человеческой массы. Ни в какой степени не присоединяясь к революционным идеалам, Шатобриан обсуждает и осуждает все формы политического бытия - и монархию, и королевский парламентаризм, и республику. Превратностям общественной жизни он противопоставляет своеобразно переиначенные идеалы Руссо, учение о естественном человеке. С пафосом, с очень красивой закругленностью совершенно новой и незнакомой французам литературной речи, он говорит о прелестях "безыскусственного природного состояния, там, на лоне натуры, среди простодушных людей, незапятнанных цивилизацией", убеждая читателя, что лишь там можно себе найти истинное счастье и настоящую свободу. Свое исследование Шатобриан заканчивает блестящим поэтическим описанием американской ночи. Увы! это самый убедительный аргумент, обычный для Шатобриана: Волнением эстетических эмоций он всегда хочет решать отвлеченные вопросы. Поколение, жаждавшее покоя, охотно пошло на этот способ решений, но это поколение не было обществом в старом смысле этого слова, обществом пудреных париков, камзолов, условных фраз и дворянского этикета. Этому обществу показалось бы чудовищным революционное языкотворчество Шатобриана. Оно испугалось бы свежести его речи, образности картин и не заметило бы угодной ему реакционности взглядов Шатобриана. Припомним, что один из отцов французской революционной буржуазии, сам буржуа, насквозь человек буржуазной эпохи - Вольтер, в своих поэмах, подтачивающих авторитет королей и духовенства, боялся нарушить стройность французского синтаксиса и ни в каком случае не простил бы себе ошибки против одиннадцатисложного александрийского стиха, а тут вдруг французский дворянин старинной бретонской фамилии вылезает из лондонской берлоги с какой-то яркой и пламенной речью французского лирика, с элегическими описаниями картин природы, сделанных не по форме, и пользуется успехом. Почему? А потому, что он встретил перед собою не общество, а публику, буржуазную публику, стремившуюся поскорее закрепить свои успехи, уставшую от революции, боявшуюся ее продолжения. Красивые эмоции и лирика успокаивали. А язык! Это был живой язык буржуазной эстетики, это был язык французской молодежи, оставшейся не у дела вследствие разорения мелких предпринимателей и разочарованной в механистическом материализме середины XVIII века.