Какова четвертая пропозиция Г.С. Кнабе? Он полагает, что историк, который хотел бы глубже проникнуть в действительность далекого или недавнего прошлого, мог бы прибегнуть к тому, что он условно называет «исторической метафорой». Его не удовлетворяет рассмотрение общества en gros, либо каких-то социальных групп в их многообразии и разветвленности, равно как накопление различного материала, который в сумме даст возможность достигнуть синтеза. Кнабе предлагает другое: можно выбрать фигуру одного видного исторического персонажа и через всесторонний анализ его жизни, деятельности, творчества, влияния «высветить» всю его эпоху.
Что по этому поводу можно сказать? Я боюсь, что этот метод отнюдь не нов. В свое время историки уже писали историю, сосредоточивая свое внимание подчас именно на фигуре какого-нибудь великого человека, полагая, что через это «окно» можно увидеть широкую панораму эпохи. Едва ли это так, ибо исторический персонаж, на котором фиксирует свое внимание исследователь, обладал неповторимой индивидуальностью, и то, что выразилось в его творчестве, в его деяниях — политических или культурных, — принадлежит прежде всего ему. Хотя они несут на себе отпечаток эпохи, его деяния все же характеризуют его как нечто специфическое и неповторимое. Фиксация внимания историка на таком персонаже и превращение всей эпохи, всего общества в некое окружение, в фон, на котором он действует, это, повторяю, тот путь, по которому историки неоднократно ходили. Такой метод вряд ли дает нам возможность пропорционально, в должной перспективе оценить общество в целом и ведет как к изоляции данного индивида, так и к односторонней стилизации эпохи.
Я думаю, что вопрос надо было бы ставить несколько иначе — показать привязанность исторического персонажа к своему времени и рассмотреть его не как изолированную фигуру, а в ряду других. Г.С. Кнабе ссылается на работу Л.М. Баткина об Абеляре. Разумеется, Абеляр — весьма интересная и во многом загадочная фигура в истории Франции XII в., и можно подходить к его рассмотрению с разных сторон, что и делается историками на протяжении столетия, если не более. Но в ряде исследований и — в частности и в особенности — в трудах Баткина Абеляр выступает почти в полной изоляции, он — совершенный одиночка. Ведь не случайно Баткин в последние годы изучает таких персонажей, как Блаженный Августин, Абеляр, Элоиза, Петрарка. Эти выдающиеся люди, гении, как бы «перекликаются» друг с другом через столетия — с V до XIV в. На протяжении тысячелетия выделены несколько фигур, которые должны служить как бы эмблематическими выражениями колоссальной эпохи, называемой нами Средневековьем. Но ведь возможна и другая постановка вопроса, при которой Абеляр не был бы выключен из своего собственного времени, а наоборот — был бы вплетен в плотную конкретно-историческую, культурную ткань. Разве Абеляр — это единственный интеллектуал XII в., который заслуживает нашего интереса и который заставляет историков обратить на него сугубое внимание в силу того, что он занимается самим собой, обсуждая события собственной жизни, т. е. сосредоточен на своем ego? Изображение судьбы и личности Абеляра в такой «блестящей изоляции» не вполне продуктивно. Что я имею в виду? Современниками Абеляра были Сугерий де Сен-Дени, Бернар Клервоский, Гвибер Ножанский, Хильдегарда Бингенская и другие писатели, мыслители, визионеры, мистики. Все они весьма индивидуальны, не похожи друг на друга, но именно это многоголосье, «лица необщее выраженье» каждого из них и представляет особый интерес для того, чтобы анализировать личность Абеляра в тесном контексте, образуемом этими и, может быть, многими другими персонажами того же XII в. на латинском католическом Западе. В самом деле. Возьмем Гвибера Ножанского: по масштабам своего творчества, по уровню мысли и интеллекта он едва ли сопоставим с Абеляром. Но, может быть, тем он и интересен, что этот гораздо более заурядный аббат, нежели выдающийся мыслитель, каким был Абеляр, тоже испытывает потребность описать свою жизнь. «Автобиография» — не тот термин, который вполне применим к его творчеству и к творчеству других людей XII в., писавших о себе. Их писания принадлежат скорее к жанру исповеди, и Гвибер нисколько не скрывает, что он пишет, подражая своему великому предшественнику — Блаженному Августину; он пишет именно исповедь, и первые и последние слова его сочинения об этом прямо и непосредственно говорят. Правда, он делает это очень своеобразно. Он подробно говорит о своем детстве и даже о событиях, предшествовавших его рождению, поскольку там были определенные сложности в отношениях отца с матерью; затем, когда он становится монахом и настоятелем монастыря, его «Я» оттесняется на задний план историей его аббатства. Гвибер дает целый ряд в высшей степени важных зарисовок из жизни аббатства и исторических событий, которые происходили при его жизни. Таким образом, перед нами определенные элементы автобиографизма, но этот автобиографизм весьма специфичен — он явно связан с тенденцией — идентифицировать себя с более широким кругом явлений, с аббатством, заслонить свое «Я» рассказами о поклонении святым, о чудесах, которые творили их мощи. И только в таком контексте Гвибер оказывается способен осознать самого себя. Это весьма любопытно. Здесь не индивидуализм, проявляющийся в том, что человек противопоставляет себя всем другим и выделяет свое собственное «Я», а, наоборот, саморастворение «Я» в более широкой социальной и духовной среде.