И вот что в высшей степени показательно: постмодернисты, критики историографии, развенчивающие нарративную историю, с уважением останавливаются перед названными выше и подобными им исследованиями. Историкоантропологический метод, открывающий доступ к потаенным глубинам исторического бытия, оказывается, выдерживает натиск их критики. Ибо трудно отрицать, что здесь из глубин прошлого, из XIV, XVI или XVIII вв. к нам приходят послания, свидетельствующие о своеобразии жизни и мироощущения людей этих эпох.
Исходя из вышеизложенного, я решаюсь возразить Г.С. Кнабе, — подлинная «апория» современного исторического познания заключается в другом. В основе трудностей, которые переживают историки наших дней, трудностей, порождающих кризис нашей профессии, лежит проблема ответственности историка, как и всякого гуманитария. Историк должен занять ясную и недвусмысленную позицию перед угрозой растущего национализма и шовинизма и противостоять всякого рода псевдоисторическим мифологиям. Не менее важно и противодействие тенденциям субъективистского отношения к истории. Я понимаю ответственность историка двояко: во-первых, как его ответственность перед современностью, которая уполномочила его изъяснять смысл других культур, и, во-вторых, перед людьми, принадлежащими к этим другим культурам, ибо только при его посредстве наше время вступает с ними в диалог, «возрождая» их и углубляя наше понимание как самих себя, так и людей этих иных культур.
Человеческое достоинство и социальная структура:
Опыт прочтения двух исландских саг
…Историк похож на сказочного людоеда.
Где пахнет человечиной, там, он знает, его ждет добыча.
В противоположность медиевистике предшествующего периода, которая в значительной мере сосредоточивалась на социально-экономической проблематике, историческая наука в настоящее время рассматривает по преимуществу совсем другие вопросы — культуру, религиозность, историю ментальностей. Для подобного сдвига, несомненно, существуют веские причины, на которых я здесь не стану останавливаться. Однако нужно подчеркнуть, что новые завоевания историков сопровождаются и потерями. Проблемы социального и экономического развития, в частности относящиеся к начальному этапу Средневековья, никак нельзя считать убедительно решенными; более того, можно утверждать, что ряд их подлежит пересмотру в свете новых подходов, получивших право гражданства сравнительно недавно. Историю материальной жизни неправомерно отрывать от истории коллективных представлений, картин мира и систем ценностей, образовывавших основу духовной жизни людей той эпохи. Задача исследователей, думается мне, состоит в том, чтобы увидеть взаимодействие и сущностное единство социального и ментального. Но эту задачу проще поставить в общем виде, нежели решить на основе анализа имеющихся исторических источников. Документы, вышедшие из-под пера церковных писцов или государственных служащих, как правило, не отражают содержания сознания простолюдинов. Последние остаются пассивными объектами деятельности церкви, государственной власти и светских господ. Можно предположить, что социальные процессы, протекавшие в раннее Средневековье, порождали сложные и болезненные ситуации, вели к ломке традиционной картины мира.
Несмотря на огромные познавательные трудности, историк не может уклониться от размышлений о том, каким образом социальные изменения преломлялись в сознании средневековых людей и что они могут сказать исследователю о восприятии этих изменений и о коренных нравственных ценностях человека той эпохи.
Я попытаюсь ответить на этот вопрос, анализируя древнескандинавские повествовательные источники. Как известно, социальное развитие в странах Европейского Севера шло медленнее по сравнению со странами континента и отличалось важными особенностями. Вместе с тем оно сопровождалось созданием большого количества текстов, в которых нашли выражение такие стороны человеческой жизни, какие в средневековых памятниках остальных народов Западной Европы не получили освещения и обойдены почти полным молчанием. Среди этих памятников не могут не обратить на себя внимания нарративные тексты, не имеющие параллелей в средневековой словесности. Это — саги, прозаические повествования на древнеисландском языке, изображающие не только политическую жизнь — историю норвежских королей, но и жизнь простых людей, норвежских и исландских бондов-хуторян, которые занимались скотоводством и земледелием, морским промыслом и торговлей и которые легко брались за оружие, участвуя в завоевательных и грабительских экспедициях за морем или разрешая возникавшие в их среде конфликты. «Саги об исландцах», известные также под названием «родовых» или «семейных» саг, образуют обширный корпус повествовательных текстов, в той или иной мере охватывающих все без исключения стороны жизни этих простых людей. Сагописание — явление, характерное только для скандинавов, и мы не встретим ничего подобного в письменности других регионов средневековой Европы — такого, что могло бы сравниться с ними в реалистичности повествования. Но возникает вопрос: не существовало ли определенных аналогий в ситуациях повседневной жизни простолюдинов континента и не правомерно ли предположить наличие и у них подобных или хотя бы отчасти сходных представлений о мире и человеке?