Во всяком случае, я и многие мои друзья и знакомые в высшей степени критично оценивали существующий общественный и идеологический порядок уже со времени окончания войны (а кое-кто и еще раньше), поскольку наша жизнь на всех ее уровнях — от официально-парадного до мелочей быта — беспрерывно разоблачала опутывавшую страну ложь и давала неопровержимые доказательства бесчеловечности большевистского режима. В кругах советской интеллигенции это понимание существа дел было довольно широко распространено уже в 40-е годы, а те, кто этого не видел, закрывали глаза, предпочитая не порывать с иллюзиями, ибо жить в раздвоенном мире было невыносимо тяжело. Признаться, мне было бы сейчас трудно восстановить последовательные этапы того перелома, который претерпело мое сознание — сознание юноши, воспитанного советской школой и отчимом — коммунистом со времен Гражданской войны, участником которой он был. Уже на втором или третьем курсах исторического факультета (1944–1945 гг.) у меня не оставалось никаких сомнений относительно глубины пропасти, отделяющей лозунги от реальности. Не симптоматично ли то, что как раз в это время у меня созревало намерение посвятить себя изучению истории большевистской партии с тем, чтобы выяснить, как были утрачены и отброшены идеи революции и совершился переход к термидору. Я искал в лавках букинистов стенографические отчеты съездов и пленумов ЦК ВКП(б) начиная с X съезда, материалы Коминтерна в надежде, что изучение подобных источников помогло бы раскрыть эту великую тайну. Мои подруги по истфаку познакомили меня со слепым юношей с того же курса, который, в свою очередь, бился над той же проблемой. Эти намерения вскоре были оставлены мною, и я вспоминаю их лишь в качестве симптома того брожения мыслей, которое было характерно не для меня одного.
Короче говоря, не нужно было дожидаться знаменитой речи Хрущева, кровавой драмы в Венгрии или пражских событий для того, чтобы осознать жестокую и омерзительную реальность. Повторю еще раз: те интеллектуалы, которые утверждали, будто не знали правды о советском режиме, были подобны немецким обывателям, жившим при нацистском режиме по соседству с концлагерями и утверждавшим, что не знают об их существовании. Не знать правды было более удобно и безопасно. Об этой психологии «совка» ныне уже много сказано и написано, но, полагаю, в ней еще придется более детально разбираться и в будущем.
Эти невеселые мысли невольно возникают при чтении «Пережитого», на страницах которого не раз упоминаются противоречия между парадным фасадом и печальной реальностью, и тем не менее, идет ли там речь о 30-х или 70-х годах, автор не формулирует своей позиции и не демонстрирует каких-либо сдвигов в своей идейной эволюции на протяжении десятилетий.