Надобно исцелить этот недуг, и нет другого лекарства, лишь тобою указанное. Я впрягусь в эту затею и в удобное время подам тебе знак, и я не жду твоих благодарностей: не дело, чтобы порядочный человек без всякой заслуги требовал себе благодарности{79}. Я это делаю, чтобы предотвратить бесчестье, грозящее нашей семье, а если это тебе на пользу, то мне за то не причитается награды».
«Но все же, — отвечает Эвриал, — я очень тебе благодарен и добьюсь, чтобы тебя сделали графом, как я сказал, если ты не пренебрежешь этим саном». — «Не пренебрегу, — говорит Пандал, — но не хочу, чтобы он происходил отсюда: если он мне достанется, пусть достанется даром; я ничего не стану делать во исполнение условий. Если бы я мог доставить тебя к Лукреции без твоего ведома, сделал бы это со всею охотою. Прощай». — «Прощай и ты, — отвечает Эвриал. — Когда обдумаешь это, возьмись, измысли, изобрети, сделай так, чтобы мы были вместе». — «Не нахвалишься», — говорит Пандал и уходит, веселясь, что добился благосклонности столь великого человека и получил надежду сделаться графом, какового сана он тем сильнее жаждал, чем меньше выказывал свое желание. Ведь некоторые мужчины подобны женщинам, которые чем больше хотят, тем больше говорят о своем нежелании. Он добился мзды за сводничество: ею потомки смогут показать и графство, и золотую буллу знатности{80}. Много степеней в благородстве, дорогой Мариано, и если примешься исследовать происхождение любого, то, по моему суждению, или никакого благородства не сыщешь, или едва немногих без преступления в истоке. Ведь когда мы видим, что благородными зовут тех, кто изобилует богатствами, меж тем как богатство редко сопутствует добродетели, кто не увидит, сколь низмен исток благородства? Того обогатило ростовщичество, этого — грабеж, другого — измена; тот нажился на ядах, этот — на лести, иному прелюбодеяние дает прибыль, кому-то обман помогает; те извлекают доход из жены, эти — из детей, многим содействуют убийства; редко кто собирает богатства праведно. Не свяжешь свой сноп, пока не сожнешь каждый колосок. Собирают люди великие богатства и не допытываются, откуда, но лишь сколько. Ко всем этот стих подходит: «Взял ты оттуда, не спросит никто, но имей непременно»{81}.
А когда наполнится ларь, тут и начинают искать знатности, которая, будучи добыта таким образом, есть лишь награда за беззакония. Предки мои считались благородными, но я не хочу льстить себе и не думаю, что мои пращуры лучше других, кого обеляет только древность, затем что их грехи позабылись. По моему мнению, никто не благороден, кроме поклонника добродетели. Я не изумляюсь золотым платьям, коням, псам, вереницам слуг, пышным застольям, мраморным зданьям, виллам, угодьям, рыбным садкам, полномочьям, дубравам. Все это и глупец способен нажить, но если кто назовет его благородным, сам окажется глупцом. Нашего Пандала сводничество сделало благородным.
Через несколько дней в деревне поднялась ссора между Менелаевыми крестьянами, были убиты иные, кто слишком напился, и Менелаю надобно было ехать, чтобы уладить дело. Тогда Лукреция говорит: «Милый супруг, ты человек крупный и не слишком сильный; бег твоих коней тебя изнуряет; почему бы не одолжиться у кого-нибудь лошадью поспокойней?» Когда же тот задумался, где бы взять такую, Пандал говорит: «У Эвриала, если не ошибаюсь, есть отличная лошадь, и он тебе охотно ее уступит, если хочешь, чтобы я его попросил». — «Попроси», — отвечает Менелай. Эвриал, услышав просьбу, велел тотчас привести коня и, восприняв это как знаменье своей радости, сказал сам себе: «Ты сядешь на моего коня, Менелай, а я жену твою оседлаю».
Решили так, что в пятом часу ночи Эвриал должен появиться в переулке и надеяться на лучшее, если услышит поющего Пандала. Уехал Менелай, и небо уже покрыла ночная тьма. Дама в спальне ждала условленного часа. Эвриал был пред дверьми, дожидаясь знака, но не слышал ни пения, ни прокашливания. Уже миновал срок, и Ахат убеждал Эвриала уйти и говорил, что его обманули. Но влюбленный упорствовал, находя то одну, то другую причину остаться.
Пандал не пел, потому что Менелаев брат был дома, обследовал все входы, не окажется ли какого подвоха, и проводил ночь без сна. Пандал говорит ему: «Что, мы нынче так и не пойдем спать? Уже ночь перевалила за половину, и меня сильно клонит в сон. Дивлюсь я, почему у тебя, юноши, природа старика, у которого сухость отгоняет сон, так что они никогда не спят, разве что чуть-чуть под утро, когда вращается колесница северной Гелики{82} и уже пора вставать. Ну пойдем спать; к чему эти бдения?» «Пойдем, — говорит Агамемнон, — если угодно, но сперва надобно проверить двери, прочно ли заперты и нет ли проходу ворам»; и, пришед к дверям, он трогает то один, то другой засов и замыкает еще одну щеколду. Был там огромный железный запор, который насилу вдвоем поднимали, — иногда им запирали двери; Агамемнон, не в силах его сдвинуть, говорит: «Пособи, Пандал: задвинем дверь этим запором, и можно без забот спать на оба уха{83}». Услышав таковые речи, Эвриал говорит себе: «Ну, все покончено, стоит им задвинуть этот засов». А Пандал: «Что ты делаешь, Агамемнон? хочешь запереться, словно дом в осаде? Разве мы не безопасны в городе? Здесь свобода и покой, для всех равный; далеко отсюда наши враги, с которыми мы воюем, флорентинцы; если воров боишься, так уже довольно засовов, а если врагов, ничто в этом доме тебя не защитит.