В барах можно многое почерпнуть, но потом от них нельзя отвязаться. Они возникают на каждом шагу. Посетители баров похожи на посетителей грошовых лавчонок: они убивают время и все остальное.
Я вошел вслед за Генри. За одним из столиков сидели его знакомые. Смотрите-ка, вот профессор того-то. А вот профессор еще чего-то. А это такой, а это сякой. Целое застолье. Несколько женщин. Женщины почему-то были похожи на маргарин. Все сидели и большими кружками пили зеленую отраву в виде пива.
Передо мной поставили кружку с зеленым пивом.
Я поднял ее, затаил дыхание и сделал глоток.
– Мне всегда нравились ваши произведения,- сказал один из профессоров.- Вы напоминаете мне…
– Извините меня,- сказал я.- Я сейчас вернусь…
Я рванул в сортир. Разумеется, там была жуткая вонь. Милое, причудливое заведеньице.
Бары… на каждом шагу!
У меня не было времени открывать дверь кабинки. Пришлось воспользоваться писсуаром. Рядом со мной стоял местный дурачок. «Мэр» города. В своей красной шапочке. Шут гороховый. Дерьмо.
Я проблевался и окинул его самым похабным взглядом, на какой только был способен, после чего он вышел.
Потом вышел я и уселся перед своим зеленым пивом.
– Вечером вы читаете в…….? – спросил меня кто-то.
Я не ответил.
– Мы все придем.
– Не исключено, что я тоже приду,- сказал я. У меня не было выхода. Деньги по их чеку я уже
получил и истратил. Еще выступление, еще денек, и я мог оттуда линять.
Все, чего я хотел,- это вновь очутиться в своей комнате в Лос-Анджелесе, задернуть все шторы и попивать «Уайлд тёрки», закусывая сваренными вкрутую яйцами и дожидаясь, когда по радио передадут что-нибудь из Малера…
Девять часов… Белфорд привел меня в зал. Там стояли круглые столики, за которыми сидели люди. Там была сцена.
– Хотите, чтобы я вас представил? – спросил Белфорд.
– Нет,- сказал я.
Я отыскал ступеньки, которые вели на сцену. Там были столик и кресло. Я поставил на столик дорожную сумку и принялся извлекать оттуда свои пожитки.
– Я Чинаски,- объявил я,- а это – пара трусов, вот носки, вот рубашка, вот пинта виски, а вот и несколько сборников стихов.
Виски и стихи я оставил на столике. Содрал с бутылки целлофан и отхлебнул из горлышка.
– Вопросы есть? Они молчали.
– Ну что ж, тогда начнем.
Сначала я прочел им кое-что из старых вещей. С каждым глотком стихи становились лучше – для меня. Так или иначе, студенты вели себя хорошо. Они попросили лишь об одном: чтобы не было никакого вранья. Я решил, что это справедливо.
Я продержался первые тридцать минут, попросил десятиминутный перерыв, спустился, прихватив бутылку, со сцены и подсел за столик к Бедфорду и четырем или пяти другим студентам. Подошла девчушка с одной из моих книжек. Бога ради, крошка, подумал я, я оставлю автограф на всем, что у тебя имеется.
– Мистер Чинаски?
– Он самый,- сказал я, взмахнув рукой гения. Я спросил, как ее зовут. Потом что-то написал.
Нарисовал парня, голышом гоняющегося за голой бабой. Поставил дату.
– Большое спасибо, мистер Чинаски.
И это все, на что они способны? Сплошь дерьмо собачье.
Я вырвал свою бутылку изо рта у какого-то типа.
– Слушай, мать твою, ты уже второй раз к ней присасываешься. А мне еще полчаса там потеть. Не смей больше трогать бутылку!
Я уселся на стол, отхлебнул глоток и опять сел на место.
– Стоит ли избирать себе карьеру писателя? – спросил меня один из_юных*студентов.
– Ты что, хочешь всех насмешить? – сказал я.
– Нет, я серьезно. Вы бы посоветовали человеку стать профессиональным писателем?
– Не ты выбираешь писательское ремесло, а оно тебя.
После этих слов он от меня отстал. Я выпил еще и вновь поднялся на сцену. Любимые вещи я всегда оставлял напоследок. В колледже я читал впервые, но предварительно, в качестве разминки, я два вечера подряд выступал по пьяни в одном лос-анджелесском книжном магазине. Лучшее надо оставлять напоследок. Так всегда поступают дети. Я дочитал до конца и закрыл книжки.
Аплодисменты меня удивили. Бурные и продолжительные. Я был сбит с толку. Стихи были не настолько хороши. Они аплодировали по какому-то другому поводу. Наверное, по поводу того, что я наконец закончил.
Один из профессоров устроил у себя вечеринку. Профессор этот был очень похож на Хемингуэя. Конечно, Хемингуэй умер. Но и профессор едва ли был жив. Он бесконечно рассуждал о литературе и писательском ремесле – обо всех этих гнусных ебучих вещах. Куда бы я ни пошел, он плелся за мной. Он сопровождал меня повсюду, кроме уборной. Стоило мне обернуться, и он был тут как тут…
– А, Хемингуэй! Я думал, ты умер.
– Вы знаете, что Фолкнер тоже был пьяницей?
– Ага.
– А что вы думаете о Джеймсе Джонсе? Старик был явно болен: он прочно зациклился.
Я разыскал Белфорда.
– Слушай, малыш, холодильник пуст. Хемингуэй ни черта не припас.
Я дал ему двадцатку.
– Слушай, ты знаешь кого-нибудь, кто мог бы сходить хотя бы за пивом?
– Кое-кого знаю.
– Отлично. И пару сигар.
– Каких?
– Любых. Дешевых. По десять или пятнадцать центов. Заранее благодарен.
Там было человек двадцать или тридцать, а я уже один раз набил холодильник. И это все, на что способно это дерьмо собачье?
Я высмотрел самую привлекательную женщину в доме и решил заставить ее меня ненавидеть. Она в одиночестве сидела за столиком в кухонном уголке.
– Крошка,- сказал я,- этот чертов Хемингуэй – больной человек.
– Знаю,- сказала она.
– Я знаю, ему хочется быть славным малым, но он никак не может выбросить из головы Литературу. Господи, что за гнусная тема! Знаешь, я никогда не встречал писателя, который бы мне понравился. Все они – шиш на постном масле, худшие из людских отбросов…
– Знаю,- сказала она.- Знаю…
Я грубо схватил ее за голову и поцеловал. Она не сопротивлялась. Хемингуэй увидел нас и вышел в другую комнату. Ого! Старик обладал хладнокровием! Невероятно!
Вернулся Белфорд с покупками, я бросил упаковки пива на стол, а потом еще несколько часов болтал с ней, целовал ее и ласкал. Лишь на следующий день я узнал, что она – жена Хемингуэя…
Проснулся я в постели, один, где-то на втором этаже. Возможно, я так и остался у Хемингуэя. Похмелье было тяжелее обычного. Я отвернулся от солнечного света и закрыл глаза.
Кто-то принялся меня трясти.
– Хэнк! Хэнк! Вставайте!
– Черт подери! Убирайся!
– Нам пора. Вы в полдень читаете. А нам еще долго ехать. Мы едва успеваем.
– Тогда давай не поедем.
– Нельзя. Вы подписали контракт. Вас ждут. Они хотят транслировать ваше выступление по телевидению.
– По телевидению?
– Да.
– О господи, я же могу сблевать перед камерой…
– Хэнк, мы должны ехать.
– Ладно, ладно.
Я встал с кровати и посмотрел на него.
– Молодец, Белфорд, что присматриваешь за мной и подбираешь за мной дерьмо. Почему ты не злишься и не посылаешь меня ко всем чертям?
– Вы мой любимый современный поэт. Я рассмеялся.
– Боже мой, да я сейчас вытащу болт и обоссу тебя…
– Нет,- сказал он,- меня интересуют ваши слова, а не ваша моча.
Ну вот, он совершенно правильно поставил меня на место, и я почувствовал к нему симпатию. В конце концов я облачился в соответствующую случаю одежду, и Белфорд помог мне спуститься по лестнице. Внизу были Хемингуэй с женой.
– Господи, да у вас ужасный вид! – сказал Хемингуэй.
– Извини за вчерашнее, Эрни. Я не знал, что она твоя жена…
– Забудьте,- сказал он,- как насчет чашечки кофе?
– Отлично,- сказал я.- Не повредит.
– Съедите что-нибудь?
– Благодарю. Я не ем.
Мы сели и молча выпили кофе. Потом Хемингуэй что-то сказал. Не помню, что именно. Кажется, что-то о Джеймсе Джойсе.
– Черт возьми! – сказал его жена.- Ты можешь когда-нибудь заткнуться?
– Послушайте, Хэнк,- сказал Белфорд,- нам пора. Еще долго ехать.
– Пошли,- сказал я.
Мы встали и направились к машине. Я пожал руку Хемингуэю.
– Я провожу вас до машины,- сказал он. Белфорд и X. направились к выходу. Я повернулся к ней.