Я полагаю, что режим Брюнинга явился первым опытом и, так сказать, моделью того образа правления, который с той поры получил распространение во многих странах Европы: полудиктагура под именем демократии для защиты от настоящей диктатуры79. Тот, кто даст себе труд подробно изучить период правления Брюнинга, без труда обнаружит, что уже здесь имелись образчики всех элементов, которые в результате неизбежно делают вышеупомянутый тип правления предварительной школой того, что он, собственно, должен подавлять. Эти элементы —деморализация своих собственных сторонников; выхолащивание своей позиции; приучение к несвободе; идейная безоружность перед вражеской пропагандой; передача инициативы противнику и, наконец, капитуляция в тот момент, когда все упирается в вопрос о власти.
У Брюнинга не оказалось настоящего преемника. Брюнинга все только терпели. Он был меньшим злом: строгий школьный учитель, наказывая учеников, приговаривает: «Мне это больнее, чем вам», — все же лучше откровенного садиста, пыточных дел мастера. Брюнинга поддерживали потому, что он казался единственной защитой против Гитлера. Поскольку Брюнинг, естественно, об этом знал, то он и не собирался зчичтожать Адольфа Гитлера, благодаря -борьбе с которым только и мог существовать. Гитлеру нельзя было дать прорваться к власти, но нужно было, чтобы он все время оставался опасным непобежденным врагом. Труднейшее балансирование! Два года подряд, стиснув зубы и сохраняя непроницаемз^ мину, Брюнинг держал равновесие —это было огромным достижением. Но в какой-то момент он неудержимо должен был не удержать равновесие. И что потом? Все время правления Брюнинга сопровождалось этим вопросом: что потом? То была пора, когда мрачное настоящее казалось много предпочтительнее чудовищного будущего.
Сам Брюнинг не мог предложить стране ничего, кроме бедности, тоски, ограничения свободы, а также заверений, дескать, другого, лучшего, нет,—ну и еще призывов занять стоическую позицию. Но Брюнинг был слишком черствой натурой, чтобы найти выразительные, яркие слова даже для такого призыва. Он не смог бросить в народ ни одной идеи, ни одного лозунга, зато бросил тень тоски и уныния.
Между тем шумно поднялись силы, которые так долго бездействовали.
14 сентября 1930 года состоялись выборы в рейхстаг, в результате которых нацисты одним ударом превратились из смехотворной опереточной партии во вторую по численности парламентскую фракцию, вместо прежних 12 мандатов — 107!80 С этого дня центральной фигурой поры правления Брю-нинга стал уже не Брюнинг, но Гитлер. Теперь вопрос ставился не: останется ли Брюнинг? — но: придет ли Гитлер? Мучительные, яростные политические дискуссии велись не за или против Брю-нинга, но за или против Гитлера. И в городских предместьях, где вновь начались перестрелки, убивали друг друга не сторонники и противники Брю-нинга, а сторонники и противники Гитлера.
При этом личность Гитлера, его прошлое, само его существо, его речи скорее шли в минус его движению. Для широких кругов населения он и в 1930 году был сомнительной фигурой из темного прошлого: мюнхенский мессия 1923 года, вождь гротескного «Пивного путча». Даже внешне его облик был отвратителен любому нормальному немцу, а не только нам, «умным»: гладкая сутенерская прическа; парикмахерская элегантность; неистребимый говор венской окраины; частые и длинные речи, да еще с эпилептическими взвизгами; дикая жестикуляция; лающий ор; мечущийся или, наоборот, тупой взгляд. Плюс содержание его речей: радость от угроз, радость от жестокости, кровожадные палаческие фантазии. Большинство из тех, кто аплодировал ему в 1930-м на митингах в берлинском Дворце спорта81, не рискнули бы попросить у него прикурить, встреть они его на улице. Но тут-то и обнаруживается один из удивительнейших парадоксов восприятия: отвратительное, мерзкое, гнусное до дрожи притягивает, завораживает в том случае, если оно доведено до крайности. Ведь никто бы не удивился, если бы тип, подобный Гитлеру, после первых же своих речей был бы схвачен за шиворот первым же полицейским и водворен туда, где ему и надлежит быть, подальше от глаз людских. Но поскольку ничего похожего не происходило, тип этот, наоборот, поднимался все выше и делался все безумнее, все знаменитее, и восприятие отвратительного перевернулось: монстр начал привлекать внимание. В этом и заключалась загадка Гитлера, то странное ослепление, отупение его противников, которые не способны были разделаться с этим феноменом и стояли, застыв, будто под взглядом василиска, не понимая, что им бросает вызов исчадие ада.