Я обернулся. Рядом со мной стоял, посмеиваясь, голубоглазый Вялов.
— Ну и земля-землица! — продолжал он. — Сколько ни сей, сколько ни сади, даже картошка здесь не вырастет. Какой же здесь берег будет Европа? Этот? Никакой разницы. Тоже — Европа…
Вялов непристойно срифмовал Европу и рассмеялся пуще прежнего.
— Вижу, Коля, — сказал я, — ты не унываешь.
— Чего ж унывать? Мы проделали больше половины пути, скоро доберемся до Кавказа. Россия! — Он широко и радостно улыбнулся. — Поди, Кавказ не похож на нашу архангельскую тайгу — так мы и на берег вылезем и не будем знать, что мы уже дома. Ты не забудь, скажи, что вот, мол, приехали, а то я с разбегу к китайцам попаду. А у меня тебе подарок, — по-прежнему улыбаясь, сказал он. — Только, чур, не отказываться!
Вялов вытащил из кармана пальто, или, вернее, из кармана того, что было когда-то пальто, маленькую готовальню.
— Это тебе Петров посылает. Через меня. Боится, что ты откажешься.
— Да зачем мне готовальня? — сказал я, до крайности удивленный подарком.
— Зачем тебе приготовальник, я этого не знаю, в гимназии не учился. Но ты не отказывайся, возьми, а то обидишь Василия. Конечно, он парень никчемный, а все-таки товарищ. Тут есть такая штука, — продолжал Вялов, открывая готовальню и показывая мне циркуль, — очень удобно ковырять в зубах.
— А что Петров с готовальней делал? Неужто тоже зубы чистил?
— Бог его ведает. Он любит такие миниатюрные вещи, — Вялов с удовольствием произнес мудреное слово, — мешок Петрова полон всякой всячиной. У него есть даже щипцы для завивки волос. Он все таскает с собою.
В обед мы вышли из узкой щели Дарданелл. На западе, вдалеке, проплыла и скрылась за кормою пристань Галлиполи. На узком, выдававшемся в море молу были видны серые шинели русских солдат. Мраморное море встретило нас почти полным штилем. Ветер спал, круглые волны мертвой зыби, отполированные солнцем, медленно переливались за бортом парохода. Все море казалось муаровым. Нижний слой, более светлый, принесенный течением из Средиземного моря, не смешивался с верхним, черноморским, и с палубы казалось, что темно-зеленые волны катятся по бирюзовому дну. Это было до того необыкновенно, что я до самого вечера не мог оторваться от игры голубых и зеленых теней мраморной воды.
На другое утро мы вошли в Босфор и долго пришвартовывались к Галатской набережной. День был серый, бессолнечный. Вокруг парохода, как мухи вокруг висячей лампы, кружились десятки турецких лодок, мешавших буксирам, тащившим пароход к пристани. На корме каждой лодки было устроено нечто вроде лотка, где были разложены всевозможные восточные сладости — халва, рахат-лукум, нуга, семиты, пончики, баранки и бог его ведает еще что. Кричали гребцы, кричали матросы, кричали перемазанные углем грузчики в рваных зипунах, и над всем этим криком, плеском воды, заглушая гудки пароходов и лязг железных цепей и лебедок, стоял непрерывный гул многотысячного города. Когда пароход подтянули к пристани, я с палубы увидел, как по перекинутому через Золотой Рог деревянному мосту непрерывной вереницей шли сотни пешеходов, ползли нагруженные арбы, с трудом протискивались автомобили, оттесняя к перилам повозки, запряженные лошадьми. Набережные были заполнены самой пестрой в мире толпой. Кого только тут не было, — турки в красных, засаленных фесках, в неправдоподобных пианах с отвислыми задами, греки в потертых военных френчах, армяне в подбитых мехом бесформенных куртках, откормленные, как свиньи на убой, розовомордые английские солдаты, французские синие жандармы, опереточные итальянские полицейские, матросы всех национальностей, русские солдаты и офицеры, сбежавшие в Константинополь из беженских лагерей, в рваных шинелях, в рваных гимнастерках, в рваных сапогах, но сохранившие свои кокарды и погоны. В этой толпе, как тени, скользили турчанки, прикрывая прозрачной чадрой раскрашенные лица, — почти все женщины были в черном в знак траура: уже третий год продолжалась оккупация турецкой столицы союзными войсками.
Спускаясь по узким и шатким сходням на набережную, Вялов поскользнулся и упал прямо в объятия глазевшего на пароход коренастого кубанца, за спиной которого висел красный башлык, похожий на мертвую птицу.
сказал Вялов кубанцу в виде извинения, потирая ушибленное колено.
7
В январе 1921 года Константинополь действительно мог показаться Вавилоном. Население города в несколько недель увеличилось на 100 тысяч человек: помимо штатских беженцев, покинувших Крым вместе с Врангелем и умно живших число эмигрантов, попавших в Константинополь после отступления Деникина и сдачи Новороссийска, тысячи русских офицеров и солдат удрали из Галлиполи, из Чаталджи, с Лемноса, из лагерей, разбросанных на европейском и азиатском берегах Мраморного моря, где с первых же дней стали невыносимыми кутеповская дисциплина и медленный обессиливающий полуголод. Добравшись до Константинополя, русские расползались по общежитиям, по бесплатным столовкам, по притонам Галаты, повсюду, где можно было укрыться от ледяного январского ветра и получить кусок хлеба. Центром русского беженства была толкучка — вшивый рынок, расположенный в Стамбуле, недалеко от Галатского моста. Здесь продавалось и покупалось все, что можно было только вообразить: нательные кресты, вставные зубы, корсеты, рваные носки, казенные одеяла, фраки, фальшивые и настоящие драгоценности, веера из страусовых перьев, башмаки без подметок и подметки без башмаков, искусственные волосы, вздувшиеся консервные банки, пончики собственного производства, врангелевские деньги, напечатанные в Англии, да так, за недостатком времени, и не пущенные в обращение, черкески, кавказские кинжалы, обручальные кольца, кожаные безрукавки — особенно много было безрукавок, как будто вся белая армия была завалена ими, шинели, гимнастерки, споротые с мундиров аксельбанты, часы, наганы, винтовки, отдельные части пулеметов, — одним словом, все, что уцелело в карманах, на теле или в походных сумках беженцев.
Первый день, проведенный в Константинополе, мне показался бесконечным и пестрым, таким же, как и сам город, расположенный на европейском берегу Босфора и закинувший черные деревянные дома и темный кипарисовый лес, разросшийся над гигантским скутарийским кладбищем, на другой, азиатский берег пролива. Мы побывали в русском посольстве, где, пользуясь дипломатической неприкосновенностью, сотни русских продавали контрабандный табак, в консульстве, где торговали пончиками и деникинскими рублями «колокольчиками», в бесчисленных русских учреждениях, откуда нас дружно гнали в шею устроившиеся на теплых местах генералы и полковники: в те дни все русские бегали в поисках виз, стремясь уехать на запад — в Грецию, Болгарию, Сербию, Чехословакию, и наше желание плыть против течения, на восток, в Грузию, принимали за сумасшествие.
Поздно вечером нас, замерзших, оглушенных, голодных, промокших под январским дождем, прибило, как перевернутую волнами лодку прибивает к берегу, к общежитию №… в Стамбуле. Мы долго плутали темными закоулками, попали под бесконечные своды крытою рынка, где, несмотря на поздний час, продавались всевозможные перцы — синие, красные, оранжевые, зеленые, черные — всех цветов радуги пахучие порошки, насыпанные в причудливые, вроде аптекарских, стеклянные вазы. В крытом рынке воздух до того был полон перечным запахом — перцем пахли даже отполированные веками гранитные плиты пола, — что мы вышли оттуда совсем пьяными. Выбравшись из крытого рынка, мы снова попали в узкие улицы, перекрещивавшиеся под всевозможными углами, снова долго и бессмысленно плутали во мраке, пока, наконец, не набрели на единственный во всем Стамбуле уличный фонарь, висевший над входом в общежитие. Здесь нам повезло: комендант общежития разрешил переночевать на площадке лестницы. У меня с Федей было одно одеяло на двоих, мы завернулись в него, грея друг друга собственным теплом. Место на площадке нам попалось неудачное — у самого порога в дортуар, где койки уже давным-давно были заняты. Время от времени я просыпался от толчков в спину — это возвращались к себе жильцы, потратившие большую часть ночи на розыски общежития. По железной крыше стучал мелкий, надоедливый дождь. В дортуаре пели тихо, под сурдинку.