— Отлично! Поедешь в подшефное местечко. Поможешь там комсомолии наладить культурно-массовую работу. Бухгалтерия выдаст тебе стипендию за два месяца и литер. Этих денег тебе хватит. Койденовским поездом доедешь до Негорелого. Оттуда до Карелиц верст десять. Местечко у самой польской границы. Что это значит, сам понимаешь, не буду объяснять! Одно слово — граница. Работы тебе там хватит..
Выехал я на другой день. По пути от станции до местечка я узнал от возницы, что в Карелицах всего лишь восемь комсомольцев. И секретарем у них славный парень, Пиня Швалб, один из первых комсомольцев района. Он же и председатель местечкового Совета.
В клубе я нашел Пиню Швалба, широкоплечего статного юношу с мягким русым чубом и проницательными, умными глазами. Он очень обрадовался, узнав, что я из музыкального училища и к тому же немножко умею рисовать.
— Такой культурный человек нам вот так нужен, — он полоснул себя ребром ладони по горлу. — Мы тут такое развернем — оркестр, стенгазету, плакаты… Но, — прервал он сам себя, сначала пойдем, устрою на квартиру.
Он отвел меня к симпатичной пожилой женщине, домик которой был по соседству с клубом.
С Пиней я подружился сразу. Был он на два года старше меня, веселый, прямой, вообще — добрая душа. Вернувшись в клуб, мы стали составлять план культурной работы. На второй день Пиня созвал комсомольское собрание. Особую радость у ребят вызвало сообщение, что теперь в местечке будет свой оркестр.
Однажды в тихий и теплый вечер после репетиции мы вместе с Пиней вышли погулять. С реки, что протекала за местечком, поднимался легкий, серебрившийся в лунном свете туман. В нем тонули деревья, кусты, даже дома принимали какие-то таинственные очертания. Откуда-то доносился нежный, сладкий запах маттиолы. Улица была безлюдна, шаги наши будто глохли в тумане.
— В Минске тебя, наверное, ждет любимая девушка? — негромко спросил Пиня.
— Нет… Я еще… ни в кого не влюблялся, — смущенно проговорил я, потому что такого вопроса от секретаря ячейки никак не ожидал.
— А я еще в школе влюбился… Теперь ей, Ехевед, семнадцать, и она студентка Ленинградского университета. Недавно приехала на каникулы. Если бы ты знал, какая она способная, какая красивая, умная, скромная… — продолжал Пиня говорить о Ехевед, которую любит больше жизни, но она непролетарского происхождения. В этом она, конечно, не виновата. Но вот ее отец — габе в синагоге — косо смотрит на комсомольцев. А он, Пиня, к тому же секретарь ячейки, председатель местечкового Совета, член райкома комсомола. Разумом Пиня понимает, что надо, обязательно надо подавить в себе любовь. Ни к чему хорошему это не приведет. Старался забыть Ехевед. И не может. Она стала еще красивей, еще милей. Он просто не знает, что теперь делать…
— Может, встретишь другую — забудешь… Но он не дал мне договорить. Такой, как Ехевед, не встретишь, другой такой нет и быть не может.
— Ты так говоришь потому, что не видел, не знаешь ее, — горячо продолжал он, — но я покажу тебе Ехевед, тогда ты меня поймешь и, может быть посоветуешь, как мне быть.
Мы условились, что в субботу вечером, когда вся молодежь выходит на главную улицу, Пиня зайдет за мной и мы отправимся на гулянье. Ехевед со своими подругами наверняка тоже будет там.
В субботу Пиня предстал передо мной в легкой сатиновой рубашке поверх шикарных новых галифе, в начищенных до блеска сапогах. Большой картуз с лакированным козырьком дополнял его парадный костюм. Я приводил в порядок библиотеку и, увидев Пиню, так и застыл с книгами в руках.
Очень довольный произведенным впечатлением, он улыбнулся и, поскрипывая сапогами, прошелся мимо меня. Я поспешно засунул книги в шкаф, и мы вышли из клуба.
Кажется, вся молодежь местечка высыпала на главную улицу. Небольшими пестрыми стайками прохаживались девушки, они негромко переговаривались, щелкали семечки и с деланным безразличием поглядывали на парней. Вдруг какая-нибудь не выдерживала, прыскала, прячась за спины подруг, и те подхватывали ее беспокойный веселый смех. Или кто-то из озорных ребят бросался в самую гущу стайки. Раздавался притворно испуганный визг. Девушки разбегались в разные стороны, чтобы через несколько шагов с громким щебетанием вновь соединиться.
Пиня оглядывался по сторонам, но Ехевед нигде не было видно.
Я коснулся его локтя. Навстречу шли две подружки в одинаково коротких юбочках с воланами, с одинаковыми розами на соломенных шляпках, надвинутых на самые брови, и в туфлях на каблучках.
Мой друг только досадливо поморщился. С унылым видом он еще раз оглянулся, и я понял, что сейчас мы повернем домой. Без Ехевед гулянье потеряло для него всякий смысл.