— Так ведь мне это нравится, — ответил он. — Я никогда не делаю то, что мне не нравится.
— И все же…
— Нет, буду мыть, — отрезал он.
Потом подумал с минуту и сказал:
— Мисс Тэйлор, можно вас спросить?
— Смотря о чем.
— Каждое воскресенье я выхожу из дома — это около Буэтрик-стрит — и иду по речке к озеру Мичиган. Там столько бабочек, речных раков, птиц. Хотите туда пойти?
— Спасибо, — сказала она.
— Значит, идем?
— Боюсь, не получится.
— Знаете, как там хорошо.
— Очень жаль, но я буду занята.
Он хотел спросить, чем, но осекся. Потом сказал:
— Я беру сэндвичи. С ветчиной и солеными огурцами. Еще апельсиновую шипучку и иду неспеша. К полудню прихожу на озеро, а часа в три возвращаюсь домой. И день так приятно проходит. Жаль, что вы не можете. Вы собираете бабочек? У меня большая коллекция. Можно и для вас собрать.
— Спасибо, но теперь я не могу, в другой раз.
Он посмотрел на нее и сказал:
— Не нужно было спрашивать, да?
— Ты можешь спрашивать меня о чем угодно.
Несколько дней спустя она нашла у себя «Большие надежды» в потрепанном переплете. Книга была ей уже не нужна, и она подарила ее Бобу. Он ужасно обрадовался, взял роман домой и всю ночь просидел над ним, чтобы утром поговорить о прочитанном с Энн Тэйлор. Теперь он каждый день встречал ее недалеко от дома, но так, чтобы не заметили другие жильцы, а она много дней подряд собиралась сказать, чтобы он больше не приходил, и уже произносила «Боб», но не могла закончить фразу, и по дороге из школы и в школу он говорил с ней о Диккенсе, Киплинге, По и многих других. Однажды в пятницу утром Энн Тэйлор увидела у себя на столе бабочку и чуть не смахнула ее, как вдруг поняла, что пока ее не было в классе, кто-то сколол бабочку с булавки и положил на стол. Энн Тэйлор скользнула глазами поверх ребячьих макушек и остановила взгляд на Бобе. Но он смотрел в книгу. Не читал, просто смотрел.
После этого Энн Тэйлор уже не могла вызывать Боба к доске. Она заносила карандаш над его именем в журнале, а потом вызывала другого ученика. И больше не глядела на него по дороге из школы и в школу. Но после уроков, когда он высоко поднятой рукой стирал с доски математические знаки, она ловила себя на том, что изредка отрывается от тетрадей и по нескольку секунд задерживает взгляд на нем.
И вот однажды в субботу утром, стоя с закатанными по колено брюками посреди речушки и пытаясь вытащить из-под камня рака, он вдруг поднял глаза и увидел на бровке ручья Энн Тэйлор.
— Вот и я, — сказала она, смеясь.
— А знаете, я не удивлен. — ответил Боб.
— Покажешь мне своих раков и бабочек?
Они спустились к озеру и сели на песок, их мягко обдувал теплый ветер, трепал ей волосы и оборку на блузе. Они сидели немного поодаль друг от друга, торжественно поедали сэндвичи и запивали их апельсиновой шипучкой.
— Никогда еще не было так хорошо, — сказал он.
— А я никогда не думала, что отправлюсь на такой пикник.
— С каким-то мальчишкой?
— И все же мне очень приятно, — сказала она.
— Вот и отлично.
Потом они долго молчали. Наконец он сказал:
— Нет, что-то не так. Только не понимаю, почему. Мы просто гуляем, ловим раков, бабочек, сэндвичи едим. А ведь мои обсмеяли бы меня с ног до головы, если б узнали. Да и ребята тоже. А учителя? Неужели они не стали бы подшучивать над вами?
— Боюсь, что так.
— Знаете, давайте оставим бабочек в покое.
— Сама не понимаю, что меня сюда привело.
Так закончился день.
Вот, пожалуй, и все, что было между Энн Тэйлор и Бобом Сполдингом: две-три бабочки-данаиды, роман Диккенса, дюжина раков, четыре сэндвича и две бутылки апельсиновой шипучки. А в понедельник произошло нечто неожиданное: он долго стоял возле ее дома, чтобы как всегда вместе отправиться в школу, но так и не дождался. А придя в класс, обнаружил, что она уже там — значит вышла раньше обычного. Перед последним уроком она пожаловалась на головную боль, и ее заменила другая учительница. Весь вечер он бродил вокруг ее дома, но она не показывалась, а позвонить в дверь он не решался.
Во вторник после уроков они снова были вдвоем в тихом классе. Боб умиротворенно тер доску, словно этот день никогда не кончится, а Энн Тэйлор проверяла тетради, словно всегда будет вот так сидеть, и на душе у нее всегда будет покой и счастье. Вдруг на здании суда, находившемся в соседнем квартале, начали бить часы. Невозможно было не содрогнуться — от бронзовых ударов, казалось, пепел ушедших времен проникал в кровь, и человек, оглушенный звоном часов, летел по жизни, чувствуя, что стареет с каждой минутой. Когда пробило пять, мисс Энн Тэйлор внезапно подняла глаза и долго смотрела на часы; потом отложила ручку и сказала:
— Боб…
Он, вздрогнув, обернулся. Ведь за последний час покоя и счастья никто из них не проронил ни слова.
— Подойди сюда.
Он медленно положил губку.
— Сядь, Боб.
Несколько секунд она напряженно смотрела на него, пока он не отвел взгляд.
— Знаешь, о чем мне нужно поговорить с тобой?
— Да.
— Хочешь сам сказать?
— Он помолчал немного, потом произнес:
— О нас.
— Сколько тебе лет, Боб?
— Четырнадцатый.
— Тебе тринадцать.
Он поморщился.
— А знаешь, сколько мне?
— Да, мэм, слышал. Двадцать четыре.
— Двадцать четыре.
— Мне тоже будет двадцать четыре через десять лет, ну, чуть меньше, чем через десять, — выпалил он.
— Но сейчас тебе только тринадцать.
— Это верно, хотя иногда я чувствую себя на все двадцать четыре.
— Да, иногда ты и ведешь себя так, будто тебе двадцать четыре.
— Вот видите.
— А теперь, Боб, наберись терпения и не ерзай, нам нужно о многом поговорить. Сейчас очень важно понять, что происходит.