Мне в Китае было тяжело во всех отношениях — и морально, и физически. Когда выходишь из магазина, и на тебя набрасываются рикши, которые тебя заранее приметили и ждут, чтобы заполучить, а потом сидишь, развалившись, в коляске, а рикша — в одних трусах, с перекинутой через руку тряпкой, которой он вытирает пот, бежит, как лошадь, задыхается — чувствуешь себя очень скверно. Мне объясняли, что если сидишь, развалившись, то рикше легче везти, и вообще эта работа не тяжелее всякой другой, что нужно ездить на рикшах, чтобы дать им заработать. Но я всё равно страдала.
Мне неприятны были европейцы — в каждом я видела колонизатора. А приниженность и нищета китайцев ужасала. В Шанхае масса нищих, калек, со страшными болезнями, гноящимися глазами. Ночью они валяются на улицах, спят, как звери.
Меня не радовала красота европейской части Шанхая, современного города с высокими домами и широкими улицами, не занимала китайская часть с узкими, извилистыми улицами — «чтобы не проник злой дух». Мы жили в центре города, поблизости от роскошного парка, где давали прекрасные концерты. Слушали музыку, лёжа в шезлонгах, там же иногда и спали, спасаясь от духоты.
Лето в Шанхае очень тяжёлое. Влажный воздух и масса насекомых — крупных, мелких, комаров, мотыльков; и всё время они жужжат и стрекочут. Не только летом, но и зимой приходится спать под сеткой. Внутри сетки — вентилятор. Дважды в день надо принимать ванну, и когда вытираешься, то от одного этого усилия снова покрываешься потом. Когда сидишь и шифруешь, то от руки на столе остаются мокрые пятна. С улицы постоянно доносятся возгласы китайцев, поднимающих какие-то тяжести. Утром я просыпалась под эту музыку и думала: «Когда это кончится! Когда уже не буду этого слышать!» Тяжко было и в наших условиях, а бедняки ведь спят без сеток, без вентиляторов.
Там, в Китае, китайцы красивее белых. Сидит в троллейбусе белый мужчина — в шортах, в пробковом шлеме. Волосатый, краснолицый, распаренный от жары — отвратительно. И рядом с ним китаец — худощавый, совсем не потеющий, с красивым цветом лица. Китайские дети все очаровательны. Правда, женщины в большинстве некрасивые. Нигде, кроме Китая, я не видела абсолютно лысых женщин.
Кроме Рихарда и малокультурного Зеппеля, мы почти ни с кем не виделись. Потом приехал Джордж Харди с женой, это было некоторым облегчением. Самым приятным для меня было общество молодого японца, которого нам прислала американская компартия. Несколько месяцев он должен был прожить в Шанхае, а потом ехать в Японию. В Шанхае ему никакой работы не давали, чтобы не скомпрометировать, и он очень скучал. Я с ним встречалась раз в неделю, чтобы он хоть изредка общался со своим человеком и не впал в депрессию. Он приехал в Америку из Японии четырнадцати лет, детство провёл в деревне, когда в первый раз попал в город и увидел белого человека, то поразился его безобразию: ужасные, круглые глаза! «Как, — я говорю, — именно глаза у нас лучше ваших!» Однажды при нас какая-то женщина целовала ребёнка. Я говорю: «Я бы не дала целовать своего сына накрашенными губами». А японец отвечает: «Вообще, какая гадость — целоваться!» Я восторгалась: «Вот мы — такие разные, но мы — братья! Потому что революция сближает людей!» Расставались, не успев наговориться.
Боюсь, что дальше я не смогу рассказывать. Я подхожу к чему-то, для меня очень тяжёлому. Помнишь, у меня ещё до ареста дрожали руки? Это оттуда, из Китая. Связано с парнем по имени Фоля Курган.
Отец его знал по Крыму. При Врангеле, во время подполья, Курган с другим товарищем по имени Наум приехали из Москвы. При них были деньги, предназначенные для партизанской работы. Их арестовали белые, которые обычно расправлялись очень быстро, но поскольку Фоля и Наум приехали из столицы и у них нашли ценности, их приняли за важных птиц, не расстреляли и не повесили, а держали в тюрьме и даже не пытали. Сидели они вместе, и Фоля впал в истерику и признался Науму: «Я пыток не выдержу, я всё расскажу». В то время никто не смел такое даже подумать. Им удалось спастись — подошли красные и освободили заключённых. Несмотря ни на что, отцу Фоля нравился больше, чем Наум. Оба они закончили гимназию, оба происходили из зажиточных еврейских семей, но Фоля казался умнее и интеллигентнее Наума. Потом в Москве мы встречались с обоими, а с Фолей подружились. Как член партии он пошёл в гору, написал в середине двадцатых годов одну из первых книг о Гражданской войне[13], где много рассказал об отце. Потом его послали на Дальний Восток, на ответственную хозяйственную работу. В один из наших приездов из-за границы — сенсация: Курган бежал из России, стал ренегатом. Это был страшный удар, такого в нашей среде ещё не бывало. Говорили, что он проиграл казённые деньги. С ним вместе ушла женщина-прокурор, тоже член партии. Когда отец вернулся из поездки в Китай по линии Профинтерна, он рассказал мне, что встретил Фолю в Шанхае. Он — в среде белых эмигрантов и, как все они, в ужасном положении. Эмигранты ведь не могли так тяжело работать физически, как китайцы, и прожить бы не могли на заработок китайского кули.