Остается задаться вопросом, для кого предна- значалея подобный текст. В 1590 г. Луи Дорлеан, католик и советник Парламента, возмущался, что авторы сделали из королевы-матери итальянки отравительницу. Известно, однако, что она сама слушала чтение этого сочинения и смеялась над содержавшимися в нем нелепостями. Они действительно выходили за рамки разумного и выглядели смехотворными. Возможно, в этой области уже происходили некоторые изменения. Подобного типа обвинения раньше распространялись в меньших масштабах и тем не менее воздействовали сильнее.
Генрих 111, или Генрих Валуа, как его звали те, кто отказывался признавать его королевский сан, также стал жертвой разнузданной пропагандистской кампании. И в ней тоже не обошлось без яда. Разумеется, доказывая нелегитимность короля, авторы Лиги приводили другие доводы. Однако и обвинение в отравлениях из виду не упускалось, ибо оно свидетельствовало о таком пороке, как стремление к тирании. Проповедник Лиги Жан Буше в 1589 г. написал сочинение De justa Henrici tertiiabdicatione е Francorum regno. Автор этого памфлета, а также другого — «Жизнь и знаменательные деяния Генриха де Валуа» — без стеснения использовал против короля аргумент братоубийства. При этом, впрочем, он изъяснялся уклончиво, говорил намеками. По поводу отравления Карла IX, в результате которого Генрих получил корону, Буше приводил и расшифровывал устрашающую анаграмму: Henricus tertius Francorum rex = Hic пипсrex virus fratris morte(ГенрихHI,король франков=вот теперь пришел новый король через смерть- своего брата). Считалось, как отмечал Буше, что Генрих Валуа отлично знал, «кто отравил его брата [Франциска Алансонского] в Шато-Тьери». Памфлетист Лиги сравнивал Генриха 111 с Нероном, а Екатерину — с Агриппиной. В заключение он утверждал, что Генрих Валуа убил собственную мать, разумеется отравив ее ядом.
Конечно, не стоит преувеличивать место подобных обвинений в политической полемике. В арсенале аргументов, призванных разоблачать тиранию, они не являлись основными, а скорее, служили дополнительным подтверждением или иллюстрацией. Отравление само по себе резко осуждалось, атому, кому оно инкриминировалось, наносилась серьезная обида. Лодовико Сфорца хорошо почувствовал позорность сделанного ему упрека, коль скоро он потрудился составить и послать императору Максимилиану оправдывавшее его письмо. Вместе с тем, возможно, что в XVI в., по мере развития и секуляризации политической мысли старый аргумент терял былую силу и эффективность.
В «Опыте о нравах и духе народов» Вольтер называл историю Карла Гиеньского «одним из тех сомнительных отравлений, которые созданы зловредным легковерием людей». В период с середины XIII до конца XVI в. во властных кругах Европы подобные истории рождались часто, как, впрочем, и в обществе в целом. Такое положение прежде поспешно объясняли упадком нравов. Однако и в конце этой эпохи холодное оружие продолжали считать достойным благородных, а коварный яд — уделом низких. Об этом свидетельствует хотя бы текст эпитафии принца Конде 1588 г.: Princeps Condensis jacet hic, qwem ferrews ensis / Hawd va/wit so/i sed swperare do/il (Здесь лежит принц Конде, которого железный меч не смог одолеть/ Но смогли одолеть только хитрости). Утверждать, будто при дворе Валуа яд не играл сколько-нибудь значимой политической роли, это значит ограничивать себя только реально установленными фактами, которые к тому же вычленить довольно сложно. Такое ограничение бессмысленно. Во многих случаях приходится повторять вслед за автором «Дневника парижского буржуа времен Франциска 1»: «Не знаю, был ли там яд или нет». В то же время в представлениях людей осени Средневековья и эпохи Возрождения вопрос о яде играл существенную роль. Он влиял на то, что говорили о правителях и как шли дела в королевствах. Если люди думали, что со времен Римской империи яд в политических кругах никогда не применяли столь часто, так это потому, что считали эти круги развращенными и безнравственными. Такое положение порождалось, в частности, развитием государства, когда правители могли забывать этику власти, а вокруг них множилось число выскочек. В разговорах о яде проявлялся кризис роста политических систем, еще подверженных государственным переворотам, прежде чем они застынут в негибких структурах абсолютизма. Они могли использоваться как средство политического воздействия, поскольку обвинения в отравлении неизменно создавали эмоциональный фон, способствовавший дискредитации противника. Как написал в 1997 г. истории Ж.-Ф. Дюбо, «тема отравителя имела, таким образом, воспитательное, а не документальное значение». Она поднималась для того, чтобы убедить общество в преступности того, кого обвиняли. И никакого значения не имело то, верили ли сами обвинители в свои обличения. Главное, чтобы им поверили все остальные.