Когда интервенты приблизились к Ватикану, папа поспешил прочь из собора Святого Петра и во второй раз направился по тайному проходу в замок Святого Ангела, уже переполненный охваченными паникой семьями, искавшими убежища. Толпы были так велики, что решетку ворот удалось опустить лишь с величайшим трудом. За стенами замка в Борго и Трастевере солдаты начали вакханалию убийств. Кардинала Джованни Мария Кьоччи дель Монте — будущего папу Юлия III — подвесили за волосы. Почти всех пациентов госпиталя Санто-Спирито перебили; не осталось в живых и никого из сирот, находившихся в приюте Пьета.
Имперская армия пересекла Тибр незадолго до полуночи; немецкие ландскнехты расположились на Кампо деи Фьори, испанцы — на пьяцца Навона. Разграбление, последовавшее затем, описано как «одно из ужаснейших в мировой истории». Кровопролитие, начавшееся за Тибром, продолжалось неослабно: осмелиться выйти на улицу означало накликать на себя почти неминуемую смерть, но и оставаться в зданиях было почти столь же опасно; едва ли хоть одну церковь, дворец или дом, и большой и малый, обошло стороной мародерство и опустошение. Монастыри были разграблены, их насельницы изнасилованы; красивых монашек продавали на улице по джулио[232] за каждую. По меньшей мере двух кардиналов протащили по улицам и подвергли пыткам; один из них, которому перевалило за восемьдесят, впоследствии умер от увечий. «Ужасы Ада, — сообщает свидетель-венецианец, — бледнеют перед тем, что творится в Риме».
Прошло четыре дня и четыре ночи, прежде чем город наконец получил передышку. Лишь с прибытием 10 мая Помпео Колонна и двух его братьев с восемью тысячами солдат порядок хотя бы внешне восстановился. К этому времени буквально все римские улицы оказались разрушены и завалены трупами. Один захваченный в плен испанский сапер позднее сообщал, что только на северном берегу Тибра он и его товарищи закопали почти 10 000 тел, а еще 20 000 побросали в реку. Шесть месяцев спустя из-за повсеместного голода и долгой эпидемии чумы население Рима составляло менее половины того, каким оно было накануне осады; в большей части города от зданий остались лишь дымящиеся руины, меж которых лежали тела, брошенные без погребения в самое жаркое время года. В культурном отношении потери также не поддавались исчислению. Живопись, скульптура, целые библиотеки — включая Ватиканскую — были разорены и уничтожены, папские архивы разграблены. Художника Пармиджанино бросили в тюрьму, и он спас свою жизнь только благодаря тому, что рисовал портреты своих тюремщиков.
Тем временем императорская армия страдала почти так же, как жители Рима. Она также практически осталась без продовольствия; ее солдаты — которым месяцами не платили жалованье — полностью деморализованные, интересовались только грабежом и мародерством. Дисциплина упала; ландскнехты и испанцы готовы были перегрызть друг другу глотки. Папе Клименту, однако, не оставалось иного выбора, кроме капитуляции. По официальным сведениям, в качестве платы ему пришлось отдать Остию, Чивитавеккью, Пьяченцу и Модену, а также 400 000 дукатов (собрать эту сумму ему удалось только после того, как он расплавил все свои тиары и продал золото и драгоценные камни, которыми те были инкрустированы); в действительности цена оказалась еще более высокой, так как венецианцы — хотя они и состояли с папой в союзе — заняли Равенну и Червию. Папская область, где впервые в истории появилось эффективно действующее правительство, фактически перестала существовать. В начале декабря папа бежал из Рима и, переодетый, отправился в Орвьето. Именно там он принял послов Генриха VIII, они сообщили, что их повелитель хочет расторгнуть свой брак с Екатериной Арагонской. Один из них сообщал:
«Папа обитал в старом дворце, принадлежавшем городским епископам, полуразрушенном и заброшенном; по пути в его покои мы миновали три комнаты, [где стены были] голы и ничем не завешены, крыша провалилась, и, как нам показалось, около тридцати человек — среди коих было немало людей низкого звания — стояло в этих комнатах для придания им [хоть какого-то] вида. Что же до папской спальни, все ее убранство не стоило и двадцати ноблей[233]… лучше было быть пленником в Риме, чем здесь — на свободе».