— Вы это желаете услышать, верно? — Глаза у него стали пустыми, будто у амфибий, наблюдающих за нами из склянок. — Что так уж оно заведено? По-вашему, я сейчас должен сказать, что, мол, такова жизнь: мы встаем на ноги, обзаводимся потомством, и тогда наши инстинкты заставляют нас заботиться о нем, мы превращаемся в добытчиков, а перед природой интеллект пасует. Это не ваша вина, и еще не поздно все изменить, — он буравил меня взглядом, — вы это желаете услышать, да? Что еще не поздно? И что ваш час обязательно настанет?
Он резко рассмеялся — его смех, жесткий и отрывистый, был полон издевки. Он быстро стих, но прочно засел у меня в голове. Тот же смех, что и прежде.
Профессор замолчал, но не оттого что ждал моего ответа. Он прекрасно понимал, что я едва ли наберусь смелости сказать что-нибудь. Он подошел к двери и отворил ее:
— Сожалею, но вынужден просить вас покинуть мой дом. Мне нужно работать.
Он вышел из комнаты, не попрощавшись, а до порога меня проводила экономка. Я побрел домой, к книгам, но не взял в руки ни одной из них. Не в силах даже смотреть на них, я забрался в постель, да там и остался. Остался здесь, позволив книгам пылиться на полках… Всем тем текстам, которые я когда-то так хотел прочесть и понять…
Они до сих пор стояли там, бессистемно рассованные в книжных шкафах, корешки некоторых выдавались вперед, отчего полки напоминали некрасивую челюсть с неровно торчащими зубами. Смотреть на них у меня не было сил, и я отвернулся.
Шарлотта подняла голову и, заметив, что я не сплю, отложила книгу:
— Хочешь пить?
Она встала и протянула мне кружку с водой, но я отвернулся:
— Нет. — Мне показалось, что прозвучало это грубо, и поэтому я поспешно добавил: — Спасибо.
— Может, тебе еще что-нибудь нужно? Доктор сказал…
— Нет, ничего.
Она опустилась на стул и внимательно, даже пристально вгляделась в меня.
— Ты лучше выглядишь. Словно сон наконец покинул тебя.
— Глупости.
— Нет, правда. — Она улыбнулась. — Во всяком случае, теперь ты мне отвечаешь.
Чтобы не обнадеживать ее, на этот раз я промолчал, в надежде, что тишина докажет обратное. Я отвел глаза, притворившись, будто больше не замечаю ее.
Тем не менее она не сдавалась — стоя возле моей постели, она потерла руки, затем опустила их, а потом наконец задала мучивший ее вопрос:
— Отец, неужели Всевышний покинул тебя?
О, если бы только все было так просто! Если бы дело было во Всевышнем! Для тех, кто утратил веру, существует одно-единственное лекарство — вновь обрести ее.
Во время штудий я постоянно обращался к Библии, она сопровождала меня повсюду, а по вечерам я ложился с ней в постель. Я непрестанно пытался усмотреть связь между ней и предметом моих исследований, между крошечными чудесами природы и великими, написанными на бумаге словами. Особенно меня занимали труды апостола Павла. Нет счета часам, которые я провел, с головой окунувшись в послание Павла римлянам, ведь именно в нем нашли отражение основные идеи его теологии. Освободившись же от греха, вы стали рабами праведности. Каков смысл этих слов? Что лишь тот, кто связан, обретает настоящую свободу? Вершить праведные деяния — значит заключить себя в тюрьму, обречь на плен, но путь нам указали. Отчего же тогда мы не смогли пройти его? Даже встретившись с творением Господним, от величия которого захватывало дух, человек не способен был выбрать правильный путь.
Мне так и не удалось отыскать ответ, и я все реже брал в руки небольшую книгу в черном переплете. Сейчас она пылилась на полке, среди своих собратьев. Так что же мне теперь сказать дочери? Что для Всевышнего моя так называемая болезнь была чересчур банальной и приземленной? Что единственный, кто виноват в этом, — я сам, мой выбор и прожитая мною жизнь?
Нет, возможно, когда-нибудь потом, но не сегодня. Я не ответил ей, а лишь слабо качнул головой и сделал вид, будто заснул.
Она просидела у меня до тех пор, пока не стихли звуки на первом этаже. Читала она быстро, и я вслушивался в шелест переворачиваемых страниц и в шорох ее муслинового платья. Вероятно, книги пленили ее подобно тому, как меня самого пленила кровать, хотя Шарлотта была достаточно умна и ей следовало бы заранее понимать всю обреченность своего положения. Ученость представляла собой излишнюю роскошь для нее, а добытым знаниям все равно не суждено найти применение просто-напросто оттого, что она была дочерью, а не сыном.
В этот момент ее прервали. Дверь распахнулась, и я услышал быстрый стук шагов.