36. Сражение кончилось тем, что уцелевшие и не попавшие в руки германцев корабли вернулись восвояси. Солдаты требовали казни Макра; кто-то издали метнул в него дротик; он был ранен и несомненно погиб бы, если бы трибуны и центурионы не подоспели ему на помощь. Через некоторое время Вестриций Спуринна по приказу Отона оставил в Плаценции небольшой гарнизон и, выступив из города, присоединился к основным силам армии. Во главе войск, которыми командовал прежде Макр, Отон поставил кандидата в консулы Флавия Сабина[72]. Солдаты радовались, как всегда при смене командира; командиры же, видя, что в войсках все чаще вспыхивают бунты, неохотно соглашались командовать такой разложившейся армией.
37. У некоторых писателей[73] мне доводилось читать, будто войска боялись, что война затянется, и испытывали отвращение к обоим принцепсам, о преступлениях и низостях которых с каждым днем говорили все более открыто; будто они поэтому подумывали, не отказаться ли им вообще от вооруженной борьбы и либо принять всем вместе какое-то решение, либо поручить сенату выбрать нового императора; будто командиры отонианской армии потому и советовали всячески затягивать кампанию, что искали нового принцепса и возлагали главные надежды на Паулина, — старшего среди консуляриев, прекрасного полководца, стяжавшего своими британскими походами громкую славу. Вполне допуская, что были люди, в глубине души предпочитавшие спокойствие распрям, а хорошего и ничем не запятнанного принцепса — двум дурным и преступным, я в то же время не думаю, будто такой трезвый человек, как Паулин, живя в на редкость испорченное время, мог ожидать от черни благоразумия и надеяться, что люди, нарушившие мир из любви к войне, теперь откажутся от войны из любви к миру. Трудно поверить, кроме того, чтобы такое единодушие могло охватить армию, состоявшую из разнородных частей, отличных друг от друга по языку и обычаям; да и вряд ли легаты и командиры, хорошо знавшие, насколько большинство из них погрязло в долгах, распутстве и преступлениях, стали бы терпеть императора, который не был бы столь же обесславлен, как они, и не зависел бы во всем от их услуг.
38. Жажда власти, с незапамятных времен присущая людям, крепла вместе с ростом нашего государства и, наконец, вырвалась на свободу. Пока римляне жили скромно и неприметно, соблюдать равенство было нетрудно, но вот весь мир покорился нам, города и цари, соперничавшие с нами, были уничтожены, и для борьбы за власть открылся широкий простор. Вспыхнули раздоры между сенатом и плебсом; то буйные трибуны[74], то властолюбивые консулы одерживали верх один над другим; на Форуме и на улицах Рима враждующие стороны пробовали силы для грядущей гражданской войны. Вскоре вышедший из плебейских низов Гай Марий и кровожадный аристократ Луций Сулла оружием подавили свободу, заменив ее самовластьем[75]. Явившийся им на смену Гней Помпей был ничем их не лучше, только действовал более скрытно; и с этих пор борьба имела одну лишь цель — принципат. У Фарсалии и под Филиппами легионы, состоявшие из римских граждан, не поколебались поднять оружие друг против друга, — нечего и говорить, что войска Отона и Вителлия тоже не сложили бы оружие по доброй воле. Все тот же гнев богов и все то же людское безумие толкали их на борьбу друг с другом, все те же причины породили и эту преступную войну, и только из-за бездарности правителей подобные войны оканчиваются после первой же битвы[76]. Однако размышления о нравах былых и нынешних времен завели меня слишком далеко; возвращаюсь к моему рассказу.
39. После того как Отон отправился в Брикселл, весь почет, подобающий главнокомандующему, выпал на долю брата его Тициана, действительную же власть сосредоточил в своих руках префект претория Прокул. Цельз и Паулин, с их умом и дальновидностью, оказались не у дел, и им ничего не оставалось, как прикрывать своим званием полководцев ошибки, которые совершали другие. Трибуны и центурионы, видя, что лучшие люди в опале, а худшие в силе, помалкивали. Солдаты были настроены бодро, но предпочитали обсуждать приказы командиров, вместо того чтобы выполнять их. Лагерь решили перенести на четыре мили в сторону от Бедриака[77], но при этом обнаружили такую неопытность, что в самый разгар весны, в местности, орошаемой множеством рек, армия страдала от нехватки воды. Надо ли принимать сражение — все еще оставалось неясным. Отон присылал письма, в которых требовал быстрее дать бой; солдаты настаивали, чтобы император сам принял в нем участие; многие предлагали привести войска, находившиеся по ту сторону Пада[78]. Рассудить, какой образ действия был бы здесь самым лучшим, труднее, чем решить, не был ли избранный самым худшим.
73.
Содержание этой и следующей глав в общем совпадает с гл. 9 в Плутарховой биографии Отона. На этом основании еще Моммзеном (Hermes, IV, 1870) было высказано мнение о том, что оба писателя пользовались одним общим источником. Попытки определить его предпринимались неоднократно. Наиболее авторитетным считается мнение, согласно которому этим источником было историческое сочинение Плиния Старшего, охватывавшее конец эпохи Юлиев-Клавдиев и начало правления Флавиев (Ph. Fabia. Les sources de Tacite dans les «Histoires» et les «Annales». Part I. 1893, Ch. 3). Оно до нас не дошло, и мы знаем о нем лишь по упоминаниям самого автора (Естественная история. Посвящение, 20) и Плиния Младшего (Письма, III, 5). В последнее время против этой точки зрения были выдвинуты убедительные возражения (R. Syme. Tacit, appendix, 29). Если принять во внимание, что описываемой Тацитом эпохе было посвящено огромное число исторических сочинений, из которых до нас дошло лишь несколько, вопрос об общем источнике Тацита и Плутарха лучше оставить открытым.
74.
Судя по «Анналам» (III, 27), Тацит понимает под «буйными трибунами» не только марианца Луция Апулея Сатурнина, но и братьев Гракхов, повторяя в этом отношении Юлия Цезаря (Записки о гражданской войне, I, 7).
76.
Взгляд на римскую историю, изложенный в этой главе, существенно отличается от общераспространенного в Риме I в. н.э. представления о ходе римского исторического процесса. Согласно этому представлению, древняя республика, бывшая временем доблестных, хотя простых и грубых людей, безраздельно преданных интересам государства, распалась в результате алчности и властолюбия, распространившихся в Риме под влиянием роста его владений и богатств. Эта порча нравов нашла себе самое полное выражение в гражданских войнах I в. до н.э. Август положил конец гражданским войнам, вернул Риму мир и восстановил древние республиканские институты, поруганные во время междоусобных распрей, объединив в своих руках в интересах мира и укрепления власти все основные магистратуры. Так установился принципат, который, при всех недостатках и даже пороках тех или иных государей, обеспечивает империи в целом мир и спокойствие. Отдельные части этой концепции были намечены уже Саллюстием; она окончательно сложилась в эпоху Августа, легла в основу Res Gestae Divi Augusti и приобрела, таким образом, официальный характер. Из нее исходят Веллей Патеркул, Лукан (в первых книгах «Фарсалии») и др. В пору написания «Диалога об ораторах» ее принимал и Тацит, но уже в предельно сжатом очерке римской истории, открывающем «Анналы», она видоизменяется. Комментируемая глава занимает важное место в этой эволюции, так как здесь, судя по всему впервые, о принципате говорится как об эпохе междоусобных распрей, непосредственно продолжающих гражданские войны I в. н.э.