История ромеев, 1204–1359

[227] обрисовывает твои достоинства. Я уверен, что слава о тебе достигла крайних пределов земли кельтов, дошла до народов, обитающих при океане, и до самых индов. Но главное то, что ты обилием мудрости своей превосходишь всех людей в мире. И так слава о тебе, точно на кораблях, расходится во все концы и всю землю наполняет удивлением к тебе. Я имею и доказательства своим словам. Нет ни одного народа на всей земле, от которого не приходили бы к тебе на голос твоей громкой славы; притом все считают за счастье явиться и узреть тебя. К тебе стекаются, подобно потокам, со всех концов вселенной; тебя постоянно окружают, как Пифагора его ученики; с напряженным слухом и сдержанным дыханием ловят твои слова, как ответы людей свыше вдохновенных. С таким усердием внимают твоей беседе, без сомнения, потому, что она удивительна. А что ты свободно отвечаешь на всевозможные вопросы, дивно рассуждаешь о предметах, неизвестных у нас и в нашем краю, и достойным образом говоришь о вещах, требующих полного внимания и сосредоточенности; то этим ты, не затрудняюсь сказать, далеко превзошел Периклов и Несторов. Их речи, случалось, имели и несчастный конец, а речь твоя всегда сопровождалась соответствующими ей последовательностями; притом много значения отнимало у их слов народное хвастовство, подобно тому, как червь отнимает красоту у яблока. А твои уста, чуждые всякого хвастовства, вполне безукоризненны. Я думаю, греки, чтобы только придать больше важности себе, сказали об Орфее, что он своей цитрой приводил в движение и неодушевленные предметы, хотя такое действие он производил своей игрой только на простаков. А если бы и мы захотели истину возвести в миф, то поставили бы себя в большое затруднение: как можно представить в более возвышенных чертах то, что составляет верх совершенства! Если поэты многое возводили в мифы, то это делали или потому, что не доставало сил у тогдашних людей для такого совершенства, или потому, что сами поэты находили удобным прибегать к мифам для большей ясности. А что все, что они выдавали за чудо или миф, нисколько не превышает человеческих сил, это ты доказал самым делом. Прежде, слушая то, что говорили об Академии, Лицее, Стое, я воображал, что в них заключается все великое и прекрасное, благодаря Платону, Сократу, Зенону и всем тем, которые составили себе известность философствованием. А теперь я и думать забыл о них, как проснувшийся о своих сновидениях, и нахожу, что их дарования не так редки, чтобы не нашлось подобных им, и что они скорее посредственны, чем велики. Я иначе и не могу сказать, видя, что ты настолько превосходишь их, насколько я чувствую бессилие выразить свое удивление к тебе. Много значило бы и то, если бы твои достоинства только равнялись достоинствам тех прославленных людей, но ты еще превосходишь их, сколько в рапсодиях Стентор[228] превосходит других глашатаев. Своими речами ты делаешь из своего дворца и Академию, и Лицей, и Стою, и его справедливее было бы назвать жилищем всевозможного образования. Нет никого, кто бы, послушав твоего голоса или только увидев твое лицо, не получил величайшей пользы для себя, будем ли иметь при этом в виду нравственное преуспеяние, умножение знания, усовершенствование в красноречии или приобретение искусства рассуждать. Те, которые не слышали твоей беседы, ничего не слышали. Конечно, найдутся и такие, которые, будучи щедро наделены дарами природы, приносят прекрасные плоды при твоем влиянии, подобно тому, как птицы прекрасно поют при утреннем зефире. Все такие люди гораздо больше ценят того, кто помнит твои изречения, чем кто помнит рапсодии Гомера. Говорят, в древности сирены доставляли большое наслаждение своим пением, которое чрез слух проникало в самую душу. Но это наслаждение было небезопасно и стоило жизни. Каждый неизбежно умирал, если только не затыкал уши воском и не делал себя глухим к мелодии сирен. Когда же ты говоришь, то не только не хотят затыкать уши воском, но соблюдают мертвую тишину, потому что природа не наделила всех частей тела слухом, как мифология наделяет свои существа глазами. Каких Демосфенов не превзошел ты искусством и силою речи! Каких Платонов не превзошел глубиною и благородством мысли! На кого из людей не подействовал ты так, что тебе более удивляются, чем некогда в самое цветущее время в Аттике — Сократу! Да и возможно ли иначе, когда все находят в каждой твоей беседе и приятность и силу убеждения, как в полевых цветах разнообразные краски? Таким образом ты всех делаешь страстными поклонниками твоей Каллиопы. Никто, конечно, не усомнится, что своими достоинствами ты соперничаешь с Соломоном, и никто не скажет, что Соломон превосходит тебя. Нельзя сказать, чтобы там было много свидетельств, а здесь немного, или что там немного, но важные, а здесь много, но неважные. Удивляющиеся Соломону не имеют у себя другого свидетельства, кроме свидетельства южной царицы, совершившей путешествие в Палестину. А для тех, которые прославляют твои дела, как всякий согласится, представляют свидетельства и север, и юг и остальные концы земли, чем уничтожается всякое подозрение в справедливости их слов. Анаксагор говорил, что тот ум мудр, который всем управляет и всему бывает причиной. Но и ты, при всей удивительной мудрости, управляешь всеми делами государства и всей империей и при необыкновенном уме так верно ведешь все к совершенству, что от века не было тебе равного. Притом же, мне кажется, много правды в словах того, кто сказал, что о делах нужно судить по намерению, благоразумию и мужеству, с какими они совершаются, а не по их численности. Как превосходный музыкант производит приятнейшее сочетание звуков, то напрягая струны, когда нужно напряжение, то ослабляя, если это лучше, и соблюдая точный размер и преемственность звуков, так и ты при своей мудрости всем своим делам сообщаешь музыкальный размер и чудесную гармонию, причем все дела остаются в полном соответствии одно другому, и все приходят к убеждению, что чрез тебя все премудро устрояет сам Бог. Таким образом все люди считают тебя каким-то божественным человеком, человеком выше человека. Светлым взглядом ты проникаешь в расположения и намерения своих подданных и отлично узнаешь, к каким добродетелям или к каким порокам они более склонны, и потому держишь себя так, как следует всем людям, управляешь, как говорит Пиндар

227

Πέπλος — пепл — широкая одежда, закрывающая все тело; ее носили больше женщины; у аттиков носили и мужчины поверх остального платья.

228

Стентор был голосистее всех греков; так что его голос равнялся по звучности 50 голосам. Hom. Iliad. 5, v. 784. Hofm. lexic.