[229], разнообразнейшими стремлениями всех и каждого, направляешь их к тому, что лучше всего. Всякому известно, что ни Фемистокл никогда не достиг бы такой славы, если бы Ксеркс не двинулся на эллинов, ни Мильтиад, конечно, не приобрел бы такой известности, если бы персидские сатрапы с оружием в руках не проникли из Азии в Аттику и Марафон. Но их доблести были, можно сказать, домашние, они подобны сокровищам, которые лежат где-нибудь незаметно в углу дома. А твой ум, досягающий до неба, дает о себе знать в бесчисленных делах, которые не страшатся и самых перемен времени. Это яснее всякого пробного камня показывает, что произведения твоего ума все из чистого золота. Ты принял государство в самое смутное время, подобное тому, когда над нашими головами проносятся облака, гонимые северным ветром. Тогда хлынули на нас все народы с такою же стремительностью, с какою, говорят, разливается Нил. И ты один выдержал этот напор при твердости своего духа, точно скала, которая остается неподвижною, несмотря на удары громадных волн. Укротив бури опасностей, ты ввел нас в спокойную пристань. Ты так распоряжаешься всем и так выполняешь свои планы, что решительно никто не догадывается о них прежде, чем они будут выполнены, — и так легко, что для других труднее изобразить на словах твои дела, чем тебе их совершать. Отсюда выходит, что если бы кто захотел перечислить все твои полные мудрости слова и дела и все твои трофеи, то он сделал бы то же, что решившийся пересчитывать часы каждого дня, потому что не проходит ни одного часа без того, чтобы он не был свидетелем твоих дивных слов или дел. Одно твое изречение смягчает и укрощает самого неукротимого и зверского человека легче, чем гусли Давида укрощали демона Саулова. Благодаря тебе, мы теперь свободны от всякого страха. Видя, что ты сидишь, так сказать, на корме нашего государства и неусыпно бодрствуешь, мы по прошедшему с уверенностью заключаем о будущем, — что и теперь грозящие нам бедствия будут отражены прежде, чем наступят, и что они только доставят тебе, при твоей мудрости, новые трофеи. Быть может, некоторые, пока не узнали о твоей удивительной мудрости, и обнаруживали в себе малодушие, но теперь ты и для них стал тем же, что зефир для людей, палимых солнечным зноем. Но к чему я, человек способный на малое, погрузился в бездну твоих достоинств? Это же самое я говорил и в начале речи, чувствуя себя не в силах превознесть тебя похвалами. Я воображал, что для выполнения долга для меня достаточно будет сказать лишь о немногом, остальное же могу я легко оставить, если захочу. Но я и не догадывался, что, поступая так, жестоко ошибаюсь. Предположив себе говорить о самом важном предмете — о твоей мудрости, без тех дел, которые чрез нее совершаются и за нею следуют, как за судном лодочка, я потом увидел себя в положении человека, который, взяв в руку цепь за одно кольцо, вообразил бы, что может унести ее так, что прочие кольца не будут двигаться. Это свидетельствовало бы о большом безрассудстве, как и моя решимость. Впрочем, она не такова, чтобы не заслуживала извинения, если только заслуживает некоторого извинения тот, кто, будучи незнаком с морем, плавает около берегов, а в морскую даль никак не осмеливается пуститься. Наконец я считаю делом благоразумным, проплыв, сколько силы позволяли, мимо, — выражусь так, — берегов твоих доблестей, ввести свое слово в пристань молитвы. Господь Бог, воздвигший в твоем лице для настоящего времени мужа, какого только мы могли бы пожелать, да хранит вечно и твое царское Величество и весь твой дом, чтобы вместе с тобою всегда благоденствовать и нам».
вернуться
Не Пиндар, как говорит здесь Григора, а Платон (I. 1, de Republic.). Boivin.