10. Спустя немного времени[287], когда царь находился в Дидимотихе, его постигла тяжкая болезнь. Он однажды после бани, притом в сильнейшую зимнюю стужу не принял нужной предосторожности и получил окоченение (πύκνωσιν) во всем теле; но болезнь сосредоточивалась собственно в голове и не только производила жестокую боль, а даже приводила царя в состояние помешательства. Болезнь уничтожала все пособия врачебного искусства, и царь однажды, отчаявшись, что доживет до следующего дня, заклинал окружавших его — облечь его в монашескую мантию, пока он не расстался с жизнью. В то же время он заклинал их освободить всех узников, деспота Константина, великого логофета Метохита и других, впоследствии подпавших тому же осуждению. Затем потребовал устной клятвы от всех римлян в том, что станут воздавать должное почтение супруге его государыне (она и сама, беременная, присутствовала здесь) и почитать, как царя, ее будущего младенца, если он будет мужеского пола, и что попечителем его в таком случае будет великий доместик Кантакузин. Это только, быв изложено на бумаге, и получило силу завещания. Между тем здесь совсем не было упомянуто ни о деде-царе, ни о матери-государыне, проживавшей тогда в Фессалонике. Она глубоко была огорчена этим и питала в душе сильные опасения. Она отчаивалась даже в своей жизни в случае смерти сына-царя и получения опеки над царством другими помимо ее. Не может быть, говорила она, чтобы ей, государыне, оставили жизнь великий доместик Кантакузин и его мать, которые так неожиданно призваны к попечительству и управлению государственными делами и так давно питают к ней вражду. В таких стеснительных обстоятельствах, не имея времени долго раздумывать, она немедленно призывает к себе и усыновляет Сиргианна, который, будучи тогда правителем Фессалоники, проживал там, и вручает ему свою жизнь и душу. В то же время она требует клятвы от фессалоникийцев в том, что они, находясь под его управлением, будут однако ж почитать ее всегда, как царицу и государыню, и стоять за нее до смерти; в случае же смерти ее сына-царя защитят и сохранят для имеющего родиться дитяти наследие престола неприкосновенным и недоступным возмущению. От этого впоследствии произошли большие беспорядки, как и скажем ниже, а теперь обратимся к прежнему. Деспот Константин, освобожденный от уз вместе с другими, лишь только явился, как и опять исчез. С наступлением ночи окружавшие царя вельможи заключили его в потаенные покои. Они так поступили из опасения, чтобы по смерти царя не произошло волнения в народе, между прочим, и из-за буквы К, о которой давно уже ходили глупые толки. Толковали, что имя будущего преемника старика-царя будет начинаться с буквы К. Константин, нося такое имя, и возбуждал подозрение относительно себя. Между тем против старика-царя придумали гораздо больше козней, которые все вели к одному концу. Ему предложили на выбор или облечься в монашескую одежду, или же подвергнуть себя другому какому-нибудь бедствию — закланию, безвозвратной ссылке, либо насильственному заключению в замок забвения[288]. Ревностнее всех хлопотал об этом протостратор Феодор Синадин. Старик-царь так был поражен этою столь внезапно разразившеюся над ним бурею несчастий, что долго лежал в постели без языка. А что было бы с ним, если бы он не был железного характера, если бы не владел адамантовым сердцем? Его окружили во множестве иноплеменные и жестокосердые воины, его придворные все были от него удалены, и не было никого, кто подал бы ему руку, — ему, который, потеряв зрение, не знал, куда ступить и куда пойти. Но что много говорить? Волею-неволею его постригают, облекают в монашескую одежду и переименовывают в Антония. Так поступили с ним. Между тем царь, находившийся в Дидимотихе, не обнаруживал в себе никаких признаков жизни, кроме короткого и самого слабого дыхания; жизненные органы его сделались неподвижны, оконечности тела омертвели, и так лежал он, точно мертвый, целых два дня. Но на третий день он как бы очнулся от глубокого сна и попросил себе воды из источника пречистой Богоматери[289]. Немедленно принесли воды, и, когда ему возлили ее на голову, он укрепился и принял пищи, а чрез несколько дней поправился и пришел в прежнее состояние здоровья. То, чему подвергся старик-царь, доставило величайшее удовольствие патриарху Исайе. Теперь не оставалось больше ни первому надеяться на царствование, ни второму опасаться исполнения такой надежды. Между тем патриарх прикинулся, будто не знает, как следует в церкви поминать его, если только следует поминать (прибавлял он). И вот он послал к старику двух епископов, думаю, желая посмеяться над ним и притворяясь, будто принимает участие в его горе и будто оно постигло несчастного без его ведома, и велел у него, а не у другого кого спросить разрешения недоумения. Царь, жестоко страдая душой, испустил при этом глубокий, шедший от самого сердца, вздох и, открыв уста, сказал посланным вот что. «Как над Лазарем, — говорил он, — совершилось двоякое чудо, потому что, будучи мертвым, он воскрес и, будучи связанным, мог ходить, так и надо мной суждено было совершиться сегодня тому же. И я настоящий мертвец, утонувший в волнах бедствий, и я связан не только по рукам и ногам, но и по языку, которым бы мог если не о чем-либо другом, то о своих страданиях и причиненных мне обидах поведать воздуху, людям, которые захотели бы меня слушать, и густому мраку, какой окружает меня. Но стыд покрыл лицо мое. Я стал чужим для братьев моих и странником для сыновей матери моей; свет очей моих, и того нет со мной. Друзья мои и ближние мои издевались надо мною. Едва ходили ноги, едва двигались стопы мои за то, что я ревновал против беззаконников, видя мир грешников