подумал отказываться от особенностей своего стиля: именно в 80-е гг. были
написаны самые роскошные, самые оригинальные его рассказы. В таких
рассказах как Левша(1882), Грабеж(1887), в большинстве рассказов из
сборника Святочные рассказы(1886) и Рассказы кстатинет ничего, кроме
чистого наслаждения рассказом. Левша– самое изумительное из этих
произведений. Там рассказывается о том, как английский кузнец сделал
стальную блоху в натуральную величину и преподнес ее императору
Александру I. Император зовет тульских кузнецов, чтобы они это превзошли, и
они подковывают английскую блоху золотыми подковками. Левшу везут в
Англию, но, вернувшись в Россию, он попадает в тюрьму за пьянство. Это
рассказано изумительным языком, где каждое третье слово – необычайно
смешное лесковское изобретение. По читательской любви Левшауступает
только Соборянам.
Однако большая часть его поздних произведений проникнута «новым
христианством», которое он сам отождествлял с толстовским учением. С этим
отождествлением нельзя полностью согласиться. Христианство Лескова, как и
толстовское, антиклерикальное, сектантствующее и чисто этическое. Но на
этом сходство кончается: господствующая этическая нота иная. Тут в культ
возводится не моральная чистота и разум, а смирение и милосердие. «Духовная
гордыня», самодовольная праведность для Лескова величайшее преступление, и
весьма сомнительно, чтобы герой драмы И свет во тьме светитему бы
понравился. Главная добродетель в его глазах – действенное милосердие,
духовную чистоту он ценит не слишком высоко, а физическую еще того менее.
Милосердие его проституток часто показано в контрасте с гордой и холодной
добродетелью матрон. Его женщины не останавливаются перед проституцией
26
ради спасения своих возлюбленных. Один из самых святых его персонажей,
скоморох Памфалон из одноименного рассказа, проводит всю жизнь, устраивая
богатым фривольные и отнюдь не добродетельные увеселения, но, ни минуты
не колеблясь, жертвует все свои с трудом заработанные сбережения, чтобы
спасти человека в бедственном положении. Ощущение греха как необходимой
почвы для святости и осуждение самодовольной гордости добродетелью как
греха перед Духом Святым очень близко к нравственному чувству русского
народа и Восточной церкви и совершенно отлично от толстов ского гордого
протестантского и люциферианского идеала совершенства. Многие поздние
рассказы Лескова, написанные в его ранней манере, принадлежат к числу
лучших, и среди них – последний, название которого так характерно для его
культа смирения – Дама и фефела.
Но самые характерные произведения последних лет – это рассказы из
времен раннего христианства ( Гора, Аскалонский злодей, Прекрасная Аза),
написанные в новой манере. Сюжеты и места действия не позволяют Лескову
пуститься в словесные вольности и выдумки. И все-таки склонность к пышной
цветистости не покинула его, и при всем своем преклонении перед Толстым
Лесков не стал имитировать «классическую» манеру народных рассказов.
Рассказы его так же живописны, разнообразны и затейливы как всегда. У него
развивается новое качество – неожиданная могучая сила воображения. Он
словно по волшебству воссоздает живую, яркую, роскошную картину жизни
при последних языческих и ранних византийских императорах. У него очень
мало точных знаний об этом периоде, он допускает грубые анахронизмы, да и в
древней географии он тоже не силен. Воссоздаваемый им мир многим обязан
житиям святых, кое-чем – Флоберу и очень многим – авторскому воображению.
Тут постоянно ощущается очаровательная тонкая струйка скрытого юмора.
И результат получается причудливый и барочный. Для русского читателя
особенно ново было то, что сексуальные эпизоды описывались смело и
открыто. Стыдливая тогдашняя критика подняла крик против распущенности,
странной для толстовца. Лескова обвиняли в неискренности, в использовании
нравоучительных сюжетов как простого предлога для сладострастных и
чувственных сцен. Однако Лесков был совершенно искренен, и для его
сознательного «я» мораль и была главным в этих рассказах. Но в чудесном
рассказчике были сложности, которых не было в его простоватых критиках, и
его подсознательное «я» художника одинаково наслаждалось описанием
проделок александрийских цветочниц и высокого смирения главных героев. Он
видел русскую жизнь как жестокий, грубый, яркий карнавал преступлений,
мошенничества и героизма. Теперь он создал для себя такую же великолепную
и непристойную картину Римского Востока. Ибо если он что ненавидел, так это
сосредоточенную на себе самодовольную респектабельность.
К последним рассказам принадлежит и Заячий ремиз, опубликованный
посмертно в 1917 году (отдельным изданием – в 1923-м). Это одно из самых
замечательных его произведений и величайшее достижение Лескова-сатирика.
Почти всю историю рассказывает своими словами Оноприй Опанасович
Перегуд, обитатель сумасшедшего дома. В своей прежней жизни он был сыном
мелкого малороссийского помещика; благодаря тому, что его отец учился в
бурсе с местным архиереем, он получил место станового пристава. Оноприй
Опанасович, чрезвычайно тупой и недалекий, мирно сидел на своем посту до
самых 60-х гг., когда началось революционное движение и его обуяло
честолюбивое желание – поймать нигилиста. Он поймал нескольких
нигилистов, но все они оказались законопо-слушными гражданами, а один даже
шпиком, который сам охотился за нигилистами. В конце концов его обводит
27
вокруг пальца собственный кучер, который и оказывается настоящим
нигилистом. Эта неожиданность сводит его с ума, и он попадает в
сумасшедший дом. В этом рассказе содержатся все лучшие черты лесков ского
стиля – великолепный характерный язык, бурлескные положения,
поразительные истории; но он подчинен одной идее и фигура незадачливого
станового вырастает в символ громадного исторического и нравственного
значения.
Несмотря на восхищение, которое вызывает Лесков у некоторых
английских критиков, как, например, у Бэринга, он все еще не дошел до
англоязычного читателя. За последние три года появились два тома его
переводов ( Часовойи другие рассказы в переводе А. Е. Чамота и Соборянев
переводе Изабел Ф. Хэпгуд), но они не привлекли большого внимания. Тут во
многом виновато несовершенство переводов. Выбор рассказов тоже был не
слишком удачен – Лесков представлен исключительно своей мрачной и
серьезной ипостасью, и его юмористический дар остается непризнанным. Но
есть и более глубокая причина – англосаксонский читатель составил себе
твердое представление о том, чего он ждет от русского писателя, а Лесков
этому представлению не отвечает. Но те, кто действительно хотят узнать
больше о России, должны рано или поздно признать, что не вся Россия
содержится в книгах Достоевского или Чехова, и что когда хочешь что-нибудь
узнать, то прежде всего надо освободиться от предрассудков и остерегаться
поспешных обобщений. Тогда англичане, вероятно, приблизятся к пониманию
Лескова, которого русские люди признают самым русским из русских писателей
и который всех глубже и шире знал русский народ таким, каков он есть.
4. ПОЭЗИЯ: СЛУЧЕВСКИЙ
В царствование Александра II поэзия страда ла по тем же причинам, что и
проза, но гораздо больше. Русская «викторианская» поэзия и сама по себе была
не особенно могучим древом. Она была эклектична; высокий уровень
пушкинской поры остался позади, она не верила в собственное право на
существование, и только искала компромисса между чистым искусством и