отражает вкусы моего литературного поколения и что компетентному русскому
читателю мои оценки не покажутся парадоксальными.
Но если русский читатель и поймет меня с первого взгляда, боюсь, что
англосаксонский интеллектуал (ведь на самом деле русской литературой
интересуются только интеллектуалы) найдет некоторые мои оценки в высшей
степени странными. Английские и американские интеллектуалы в своих
оценках русских писателей отстали лет на двадцать – да и двадцать лет назад с
некоторыми их суждениями согласились бы только не слишком образованные
люди. В России большое значение, которое я придаю Лескову, Леонтьеву,
Розанову, символистам (главным образом Белому, а не Бальмонту) и Ремизову,
стало общим местом, тут я не оригинален. Точно так же мое прохладное
отношение к Мережковскому, к Арцыбашеву, к символизму Андреева, к
Горькому (среднего периода), к большей части поэзии Бальмонта –
свидетельство их стадного чувства.
Конечно, нет непогрешимых литературных вкусов, но не надо думать, что
чем они новее, тем точнее. Однако все-таки издалека виднее, и сегодня мало
кто решится судить Роджерса и Вордсворта, как их судил Байрон, или Сюлли-
Прюдома и Малларме – как французские критики 1880-х гг.
Эту книгу я писал в Лондоне и не смог бы написать ее без помощи
Британского музея и Лондонской библиотеки. Британский музей – бесценная
сокровищница русских книг XIX в. Менее полно в нем представлены книги
периода 1900–1914 гг., так как с начала войны их закупка почти полностью
прекратилась. Но, к счастью для меня, библиотекарь Лондонской библиотеки
доктор Хегберг Райт трогательно относится к изучению всего русского и
неустанно пополняет русский отдел своей библиотеки, так что там русская
проза и поэзия последних двадцати лет собраны с той полнотой, которой можно
ожидать в разумных пределах. Достаточно сказать, что без Лондон ской
библиотеки некоторые подглавки моей книги не были бы написаны.
5
Труднее всего мне было с книгами, опубликованными в 1914–1918 гг. Из-
за войны эти книги оказались редкостью в библиотеках Западной Европы.
С другой стороны, советские власти предельно затрудняли вывоз из России
книг, напечатанных до революции. Поэтому мне не удалось воспользоваться
некоторыми важными справочниками (включая такие необходимые книги, как
Новая энциклопедия Брокгауза и Ефрона и История русской литературы
девятнадцатого века Венгерова). Это сказалось, главным образом, на том, что в
моей книге мало биографических сведений, особенно о писателях,
анализируемых в III главе (Куприн, Арцыбашев, Сергеев-Ценский). С другой
стороны, я льщу себе мыслью, что дал, насколько возможно на сегодняшний
день, полный обзор послереволюционной литературы.
Выражаю самую искреннюю благодарность профессору сэру Бернарду
Перзу, без чьей энергичной поддержки эта книга никогда не была бы написана;
мисс Джейн Е. Харрисон, которая с бесконечной добротой и терпеньем прочла
некоторые главы моей книги и сделала бесценные исправления в моем плохом
английском (читатель легко обнаружит, каким именно главам так повезло); и
моему коллеге Н. Б. Джопсону за некоторые ценные замечания относительно
перевода названий русских книг.
Февраль 1925 г.
6
Глава I
1. КОНЕЦ ВЕЛИКОЙ ЭПОХИ
Царствование Александра II (1855–1881) бы ло эпохой великих
литературных свершений, золотым веком русского романа. В ту пору были
написаны почти все великие произведения русской художественной
литературы – от тургеневского Рудинаи аксаковской Семейной хроникидо
Анны Каренинойи Братьев Карамазовых. Величайшие писатели обратились к
роману, но рядом продолжали цвести и другие жанры художественной
литературы, способствуя созданию картины Золотого века. Но в цветущем саду
таилась змея: все эти великие произведения были созданы людьми старшего
поколения, и у них не было наследников. Ни один из молодых писателей,
вошедших в литературу после 1856 года, не считался достойным стать рядом с
ними, и когда, один за другим, стали исчезать старики, места их оставались
пустыми. Перелом произошел вскоре после 1880 г.: Достоевский умер в 1881-м,
Тургенев в 1883-м. Толстой объявил о своем уходе из литературы. Великая
эпоха закончилась.
Поколение, рожденное между 1830 и 1850 гг., было нисколько не беднее
талантами, но эти таланты не уходили в литературу. То было поколение
великих композиторов(Мусоргский, Чайковский, Римский-Корсаков), великих
ученых (как, например, Менделеев), замечательных художников, журналистов,
адвокатов и историков. Но его поэты и романисты вербовались среди
второстепенных талантов. Словно бы нация растратила на литературу слишком
много сил и теперь стремилась возместить это, отдавая своих гениев другим
искусствам и наукам.
Но помимо таинственного процесса, восстанавливающего равновесие
между различными сферами умственной деятельности, были и другие важные
причины упадка литературы. Первая обусловлена некоторыми основными
чертами русской литературы и, в частности, русской литературной критики.
Великие русские романисты были величайшими мастерами своего дела, даже те
из них, кто, как Толстой, всячески скрывал это и делал вид, что презирает
«форму». Но они действительно скрывали и делали вид, что презирают
«форму». Как бы то ни было, читателю внушалось, что важно то, что они хотят
сказать, а никак не их искусство. Критики пошли еще дальше и попросту
отождествили ценность литературного произведения с моральной или
социальной полезностью его идеи. Они «объявили войну эстетизму» и
заклеймили всякий интерес к «чистому искусству». Вступавшие на
литературное поприще без труда прониклись новым учением, гласившим, что
форма – ничто, а содержание – все. Это сделало невозможной передачу
традиций мастерства, без которой невозможно нормальное развитие
литературы.
Молодые не могли воспользоваться примером старших из-за табу,
наложенного на все проблемы формы. Они могли только бессознательно и
бессмысленно копировать их, но никак не творчески их осваивать. Поколение
1860 года попыталось порвать с установившейся формой романа. Эта попытка
обещала развиться в творческие искания новых путей выражения – нечто
подобное преждевременному движению футуристов. Но атмосфера была
неподходящей для такого развития, и дело кончилось ничем.
Самый значительный из молодых новаторов, Помяловский (1835–1863),
умер молодым, и под общим давлением утилитаризма движение, вместо того,
чтобы привести к обновлению старых форм, вылилось в полное освобождение
7
от всякой формы. Это было осуществлено в творчестве самого одаренного
демократического прозаика того времени – Глеба Успенского (1843–1902).
Другие же, более традиционные и консервативные писатели, могли только
повторять методы и приемы великих реалистов, вульгаризируя и обесценивая
их. Для чего бы они ни применяли реалистическую манеру – для освежения
исторического романа, как граф Салиас, для пропаганды радикальных идей, как
Омулевский и Шеллер-Михайлов, для развенчания их, как Овсеенко, или для
описания добродетелей крестьянской общины и пороков капиталистического
общества, как Златовратский и Засодимский – все они одинаково
неоригинальны, неинтересны и нечитабельны. Классифицировать их можно
только как членов парламента – по политической принадлежности.
Вторая причина, ускорившая разрыв с литературной традицией –
огромные социальные сдвиги, вызванные освобождением крестьян и
другими либеральными реформами первой половины царствования