взяты из русской сегодняшней жизни; они революционны, потому что их
сегодняшний день – это революция; к тому же они большевики, в том смысле,
что их отношение к революции не враждебно: но в них нет ни капли истинно
коммунистического духа, пусть даже некоторые их них члены партии. В этом
отношении даже у Маяковского, не говоря уже об Асееве, нет аналога среди
замечательных прозаиков современности. Отношение этих молодых писателей
к большевистской действительности, которую они описывают, может быть
названо «незаинтересованным интересом» и художественным любованием
великими катаклизмами, вызванными по воле русской нации, с оттенком
бесспорной национальной гордости исключительным, бескомпромиссным и
самобытным характером русской революции.
Писатели, о которых я собираюсь говорить, не составляют, конечно, всей
посленэповской русской литературы. Есть кроме них писатели старшего
поколения, о последних произведениях которых я уже говорил; есть и
устарелые реалисты прежнего образца, которые начали писать поздно и потому
кажутся молодыми (как, например, Пантелеймон Романов, р. 1884),
напечатавший две первые части огромного и скучнейшего романа Россия, по-
видимому, имеющего целью дать синтез новейшей русской истории; есть
пролетарские писатели, большинство которых – неуклюжие неоперившиеся
птенцы, которым надо работать и учиться, прежде чем они смогут произвести
на свет что-нибудь значительное. Писатели, о которых я тут говорю, –
литературный пик поколения, родившегося примерно между 1892 и 1900 гг.,
причем писатели, а не журналисты. Эти-то писатели и есть самый интересный
и ценный факт сегодняшней русской литературы.
Первый из новых писателей, обративший на себя общее внимание, был
Борис Пильняк (псевдоним Бориса Андреевича Вогау, смешанного русско-
немецкого происхождения, р. 1894 г.). Он начал писать до революции (в
1915 г.), но ранние его вещи неоригинальны и отражают самые разные влияния,
больше всего – Бунина. В 1922 г. появляется его «роман» – Голый год, который
произвел нечто вроде сенсации как своим сюжетом, так и новой манерой. Этот
роман не роман вовсе: характерное для новой русской прозы отсутствие
повествовательности достигает тут своего предела. Это, скорее, симфония,
разворачивающаяся по законам, изобретенным автором, задуманная как
панорама России в родовых муках революции и Гражданской войны. Главное
литературное влияние, которое тут ощущается – влияние ПетербургаАндрея
Белого. Как и Петербург, это, прежде всего, философия истории: единственный
реальный персонаж книги – Россия, Россия как стихийная сила и историческое
единство. Революция для Пильняка – это восстание крестьянских масс и
низших классов против нерусского государственного устройства Петербургской
империи. За Голым годомпоследовали Иван-да-Марья(1923), Третья столица
(1923) и множество коротких «повестей» того же характера. «Романы» и
«повести» Пильняка можно рассматривать как политический журнализм
высокого класса, принявший форму музыкальной фуги. К сожалению, Пильняк
слишком туп, некультурен (несмотря на поверхностный лак «символистской»
культуры) и безыдеен, чтобы его концепция русской истории представляла
какой-либо глубинный интерес. Манера его, в значительной степени
188
развивающая манеру Андрея Белого, в деталях, однако, принадлежит ему
самому: она построена на широких панорамах и массовых эффектах, с
изобилием исторических аллюзий и сознательном использовании
«пересекающихся плоскостей», – так, чтобы линия повествования (если его
можно так назвать) то и дело резко обрывалась и потом подхватывалась вновь в
другой географической и конструктивной точке. Он доходит до того, что ради
«пересечений» и «разъединений» вставляет в свои произведения куски из
чужих книг: Третья столицасодержит длинные цитаты из Господина из Сан-
Францискои из рассказа Всеволода Иванова. В целом, манера Пильняка – тупик
и не более чем курьез. Его «романы» были бы жалки, если бы не подлинный
дар яркого, реалистического живописания, благодаря которому в голой пустыне
его исторических рассуждении возникают освежающие островки. Глава Голого
года– Поезд № 58, – рассказывающая о езде по Советской России в 1919 г., –
великолепный пример его грубого, неподслащенного и откровенного
натурализма. Ксения Ордынина в книге Иван-да-Марья, дворянская девушка,
ставшая агентом ЧК и совершающая неслыханные жестокости на почве своего
полового извращения (она говорит, что для нее революция «пахнет половыми
органами») – страшная и достоверная, хоть и, разумеется, непривлекательная
фигура. Пильняк побывал в Англии (в 1924 г.) и написал книгу Английские
рассказы(1924), но о них – чем меньше, тем лучше, ибо они просто глупы до
невероятности.
Манера Пильняка получила распространение. Ему подражают многие
молодые писатели. Самый видный из «пильняковцев» – Н. Огнев; его повести о
революции ( Евразияи Суд республики) воспроизводят манеру Пильняка с
несколько большей логичностью и вводят более крепкий костяк в
повествование. Влияние Белого, в более притушенной форме, ощущается в
произведениях Владимира Лидина (род. 1894), который начинал в 1915 г. как
последователь Чехова и последние книги которого посвящены описанию
«советских будней» в Москве. Это, как и многое в современной литературе,
описание без повествования: витиеватый и притязающий на большее вид
художественного журнализма.
Леонид Максимович Леонов (род. 1899 г. в Москве) принадлежит к более
молодому поколению. Первые его рассказы появились в 1922 г. Большая часть
их выдержана в ортодоксально-ремизовской сказовой манере, где внимание
читателя привлекается в первую очередь к орнаментальной фактуре стиля. Он
еще не проявил своего истинного лица, но доказал выдающуюся литературную
одаренность в произведениях, очень отличающихся друг от друга по стилю. Он
в принципе pasticheur(имитатор), но pasticheurвысокого класса. Конец
мелкого человека– мастерской пастиш Достоевского. Записи некоторых
эпизодов, сделанные в городе Гогулеве Андреем Петровичем Ковякинымдо
тонкости воспроизводит жаргон полуобразованного приказчика в заштатном
городке. Критики-коммунисты учуяли в Леонове опасный дух сочувствия и
сострадания к «мелкому человеку», чье благосостояние было принесено в
жертву революции и готовы отказать ему даже в звании попутчика. Особо от
прочих его вещей стоит Туатамур(1924), оригинальнейшая поэма в прозе,
написанная от лица одного из чингиз-хановых военачальников и
рассказывающая о поражении русских при Калке (1224) с точки зрения
монголов-победителей. Написана она с великолепной энергией и крепостью
стиля и пересыпана тюркскими словами и оборотами. Она дышит дикой,
жестокой поэзией кочевых степей. Это одно из самых оригинальных явлений
новой русской прозы.
189
В Петербурге возрождение художественной прозы происходило вокруг
«Серапионовых братьев», братства писателей, сформировавшегося в основном
из слушателей замятинской студии, которым покровительствовал Горький и на
которых влиял Шкловский. Туда входили поэты – Тихонов, Познер и Елизавета
Полонская; критик Груздев, драматург Лунц, прозаики – Каверин, Слонимский,
Федин, Зощенко, Никитин и Всеволод Иванов. В 1922 г. о «Серапионовых
братьях» очень шумели, и их автобиографии (написанные в кокетливом и
небрежном стиле, введенном Шкловским) стали известны читающей публике
раньше, чем они опубликовали свои произведения. Между «Серапионовыми