– И много ли стоит подобная услуга?
– Двадцать тысяч.
– За такую сумму – хоть двоих.
– Второй вам не понадобится, о нём есть, кому позаботится. Помните о деньгах.
– Простите, я не очень понял вас, – врач на секунду задумался, – вы решили просто… оставить всё, как есть? Но ведь, насколько я понимаю, эти двое были вам для чего-то нужны, не так ли? А теперь вы…
– Это не ваше дело. Идите, работайте. То, что я вам сказал, действительно лишь в том случае, если его психика и впрямь серьёзно пострадала.
– По-моему, ни один нормальный человек, даже наркоман, не сможет трое суток подряд так буйствовать. Не хватит сил. А этот…
– Именно поэтому я и допустил возможность того, что он не в себе. Приступайте, через пару дней доложите.
– До свидания, Павел Васильевич, – врач остался стоять на пороге камеры, все ушли, он был один. Он порылся в карманах, выудил ключ от камеры, закрыл её и пошёл наверх. Он не торопился. Он обдумывал то, что ему было сказано. Да, двадцать тысяч – это приятно. Вот только довесок плоховат – буйный. Врач не испытывал к этому человеку, которого ему предстояло некоторое время опекать, никаких чувств, разве что лёгкое любопытство – с чего это вдруг сам Павел Васильевич проявляет такую странную заботу к этому полуседому измождённому парню, которого сам же велел раньше посадить на иглу? Это было выше его разумения. Зачем? А, ладно… Говорят – сделаем, чего нам стоит… И вправду, надо идти работать, а то загнутся двадцать тысяч. Это будет жалко.
Тот, кого здесь все называли Павлом Васильевичем, выехал из-за ограды десятого комбината и погнал машину прочь, всё дальше и дальше. “Судьба… – думал он. – Да что вы все о ней знаете? Ровно ничего. Это странно – со временем учиться любить своих врагов. Или не любить, просто понимать. Я проиграл. Все мы проиграли. На этот раз. Посмотрим, что будет дальше”.
Он остановил машину возле моста над маленькой тёмной речкой, вышел и побрёл не спеша к невысокому, покрытому жухлой бурой травой, берегу. Ноябрьский ветер, холодный, мокрый, рвал с него плащ. Он стоял на берегу и смотрел в небо… которое стало ему почти родным. Скоро придётся возвращаться. Странно. Он вдруг осознал, что не хочет обратно.
“Бедные… но они сильнее. Пока сильнее… И страна эта, похоже, тоже оказалась сильнее, чем мы предполагали. Но ничего. Время есть. Мы же не торопимся. Нам некуда торопиться. Мы не хотели ничего плохого, они, вероятно, тоже. Просто у нас разные методы. А хотим мы, по сути, одного. Только одного. Покоя.”
Время покоя пока не пришло. Надо было действовать. “Интересно, это всё когда-нибудь кончится? – подумал Павел Васильевич… вернее, не Павел Васильевич, а Карздгаш Орром… – Или эта история имеет бесконечное продолжение?…”
Туман. Совершенно верно, туман. Именно он скрывает от бешенства… или от ужаса. Темнота и туман. И горечь. Сильная горечь с отзвуком мяты и серого перца. Это не вкус, это жизнь. Это теперь просто такая жизнь. Не была, а стала. Так надо…
Лин лежал неподвижно, глядя в низкий потолок. Если к нему не подходили, он мог так лежать сутками. Он не говорил. Ему было хорошо и так. Иногда хорошо, иногда – плохо. Если был героин – хорошо. Если не было… это была мука, медленная, тягучая боль постепенно заполняла всё его существо и он начинал тихо, почти не слышно плакать – от бессилия. Его новый хозяин не испытывал к Лину ничего – ни жалости, ни сочувствия. Он уже понял, что его временный жилец просто-напросто медленно угасает, и никак не препятствовал этому процессу. Он вовсе не хотел как-то мучить Лина или издеваться над ним, почти никогда не забывал вовремя сделать укол наркотика. Лин фактически перестал есть, он не мог понять, что вообще надо делать с тарелкой, поставленной перед ним. Врач иногда пытался кормить Лина насильно, но это происходило нечасто – раз в два, а то и в три дня.
– Да, рыжий, – иногда говорил врач, приходя домой после работы. – Лежишь всё? Ну, лежи… Вот ты помрёшь, и всё хорошо будет. Квартирку поменяю, поближе к центру, машину тоже пора другую… А пока и потерпеть не грех.
Лин не обращал на эти речи никакого внимания. Он, как всегда, лежал в своём углу на матрасе, постеленном прямо на пол, и молчал. Неделю за неделей. Худой, измождённый, с посеревшим и помертвевшим лицом и потухшим взглядом, Лин являл собой поистине жалкое зрелище.
– Скоро, – сказал как-то врач. – Я таких видел… наркоманов. Надолго не задержится. И слава Богу…
Вечер выдался на редкость снежным и холодным. Врач уже успел вернуться домой, поужинать и сделать Лину его вечернюю дозу. Теперь он валялся перед телевизором, потягивая пиво, и смотрел программу “Время”. В последние дни новости стали на редкость любопытными. Лин прибывал в блаженном беспамятстве, грезил с открытыми глазами. Всё было тихо и мирно. Врач и не предполагал, что произойдёт в следующий момент.
Стена комнаты, вернее, её свободный участок между книжными полками и ковром, вдруг потерял статичность, он заколыхался, как простыня под ветром. Тонкий, резкий звук, словно лопнула гитарная струна, заставил врача обернуться. Он повернул голову на шум и оторопел – из стены прямо на него выходили люди. Женщина, на вид лет тридцати, высокая, стройная, темноволосая, подошла к нему и со всей силы ударила ладонью по лицу.
– Тёрис рабе! – процедила она. – Ублюдок…
Двое мужчин, которые вошли следом за ней, уже были возле Лина.
– Айкис! – позвал один из них. – Вызывай остальных, скорее!
– Хорошо, Данир. Я вот только с этим, – она ткнула пальцем во врача, всё ещё сидевшего в кресле, – хотела разобраться.
– Не стоит, времени нет. Оссе!
– Ин кас, – покачал головой второй мужчина. – Надо везти. Я не могу понять, что с ним. Может, этот знает?
– Что с ним делали? – спросила у врача женщина, которую все называли Айкис. – Объясняй поживее, мы торопимся.
– Он получает героин… наркотик такой, – забормотал врач, – шесть доз в сутки… и ещё… он же сумасшедший… сошёл с ума… три месяца тому назад… Не выдержал ломки…
– Образец, живо, – приказала Айкис. – Образец той гадости, с помощью которой вы его держите в таком состоянии…
– Никто его не держит! – врач испугался, но вида старался не показывать. – Он сам…
– Образец, урод!
– Айкис, мы ждём внизу, – сказал Данир, поднимая Лина на руки. – Поторопись.
– Идите, – Айкис махнула рукой. – Я сейчас, – она проводила Данира и Оссе взглядом, подошла к врачу и спросила: – Где второй?
– Я не знаю, – сказал врач. Женщина, хоть была ниже его ростом и явно слабее, не вызывала желания вступать с ней в драку – уж слишком была необычна. – Я сам не видел, но мне сказали, что он умер…
– Когда?
– Пару месяцев назад. Из-за чего – не знаю, хоть режьте. Мне сказали позаботиться об этом, ну я и…
– Живи дальше, – сказал Айкис, подходя к стене. – Думай больше. И молчи. Счастливее будешь.
– Но… – врач шагнул к Айкис и спросил: – Кто вы?
– Кто я? – повторила та. – Не спрашивай. Сама не знаю. Понятно?
– Не очень, – признался врач. – Кто он вам? – он кивнул на стену.
– Можно сказать – сын, – тихо ответила Айкис и спустя мгновение вышла вслед за остальными. Потрясённый врач так и остался стоять посреди пустой комнаты. Он почти ничего не понял, но ему и не суждено было понять – в ту же ночь к нему пришли те самые люди, что по его приказу два месяца назад забрали из Юриной квартиры Лина. На это раз они забрали жизнь врача, быстро, не церемонясь. Так было нужно, а кому это понадобилось – их не волновало. Они не думали, они делали. Думали за них другие.
Надо просто стоять и смотреть. Так сказала Айкис. И Жанна стояла. Она не плакала, у неё давным-давно не осталось слёз. Только боль потери, постоянная, невосполнимая. Девятнадцать лет. Из них – год в полной прострации, остальные восемнадцать – в поиске. Когда она сказала о своём решении родителям, отец повернулся к ней спиной и вышел – чтобы дочь не видела его слёз. А мама… мама поняла. И сумела уже позже убедить отца в том, что этот выбор для их дочки – один из самых важных в жизни. И Жанна в тот же день присоединилась к третьей группе детекторного поиска, работавшей в Доме. Последний раз она выходила на улицу почти три земных месяца назад – слишком уж свежим стал след, который они то теряли, то находили годы подряд. Отвлекаться было никак нельзя. К тому же она была единственной ненаказанной на всю группу. И что теперь?… Просто стоять и смотреть. Уже который день. На то, что осталось от её Лина. На этот мечущийся ужас, к которому никто ни разу даже не рискнул войти не во время сна. “Это не Лин, – в который уж раз думала она. – Он не мог таким стать. Не верю”.