Мы подходим к вопросу о материальной природе этих суффиксов. Занимаясь одним из интересующих нас формантов, Ф. Мецгер[691] подчеркивает единичность индоевропейских образований с суффиксом −g-, не позволяющую применить какую-либо классификацию: слав. mọzь, литовск. namiegas ‘домашний, домочадец’, литовск. sargas ‘охранник, сторож’, слав. *storzь[692]. Нельзя, однако, не отметить неполноты перечня, причем упущены слова, как раз наиболее близкие по значению к слав. mọzь: литовск. mer-g-a ‘девушка’ (к греч. μειραξ < *μερ-ιαξ то же), др. — сканд. ekkja ‘вдова’, которое В. Краузе[693] объясняет из герм. *einkjo ‘Alleinstehende’. Герм. *ein-kjo восходит к и.-е. *ein-gjā, этимологически прозрачному производному от *ein- ‘один’ (слав. inъ, лат. unus < *oino-s) в соединении с теми же суффиксами, которые мы обнаруживаем в слав. mọzь: *ein-g-ia (ж. р.) — *man-g-io-s (м. р.). Морфологическое тождество образований очевидно, что находит также поддержку в семантической однородности последних слов: mer-g-a ‘девушка’, *ein-gja ‘одинокая (женщина)’, *man-gjo-s ‘мужчина’. Разумеется, относительный возраст этих образований мог быть различным (*ein-gja- только в скандинавских языках, *man-gjo-s только в славянском).
Сравнение слав. mọzь с названными образованиями кажется более оправданным, чем привлечение сильно затемненного образования литовск. zmogus ‘человек’.
Этим не исчерпывается круг сопоставлений слова mọzь. Ср. латышск. muzs ‘век’. Это слово, в котором И. М. Эндзелин[694] видит старую основу среднего рода −iа-п, может объясняться из балтийск. *mangja-[695], формы, тождественной слав. *mongjo- в mọzь, ср. и соотношение значений ‘век’: ‘мужчина, человек’, аналогичное отношению ст.-слав. вѢкъ ‘век, возраст’: чловѢкъ ‘άνθρωπος’. Э. Леви[696] указывает на близость ст.-слав. мѫжь и литовск. amzis ‘lange Zeit’, др.-прусск. amsis ‘Volk’, но для него эта близость выражается только в общем окончании *-zis и в возможности взаимного влияния.
Если верно то, что сказано о латышск. muzs: слав. mọzь[697], то это, возможно, дает еще одно свидетельство о конце основы слав. mọzь, поскольку в таком случае наличие латышск. muzs (−iа-основа) исключает мысль А. Мейе о mọzь < *mon-gju-.
Из местных производных от слав. mọzь интересно русск. мужик ‘крестьянин’, ‘грубый мужчина’, с уничижительным эмоциональным оттенком. Лингвисты объясняли последнее образование различно. X. Педерсен выводил суффикс −ikъ из *-inkъ (ср. литовск. −ininkas) и причину наличия −ik-, вместо −iс-, видел в том, что «закон Бодуэна де Куртене, который, между прочим, действует после n и т, не действовал после −in-: мужик»[698]. Иначе объяснял слово А. Вайан: формы на −icь могли развиваться из −ьсь после −уо-основ (словенск. mozic от moz), но это −ic обычно заменялось −ik: русск. мужик[699]. Но образование мужик нельзя отрывать от такого же образования русск. старик, для которого объяснение Вайана неприемлемо вообще, поскольку starъ — древняя твердая о-основа. Русск. мужик, старик близки по своему суффиксу немногочисленным, но достаточно древним литовским образованиям с суффиксом −eika-, −eika, ср. jauneika ‘jaunylis’, kabeika ‘kuris kabinejasi’ с характерными эмоционально окрашенными значениями, ср. и значение русск. мужик. Ср. еще литовск. диал. seniekas ‘senas’[700], т. е. sen-ieka-s (чередование различно интонированных долгот −ieka-: eika-), точно соответствующее по структуре, суффиксу и значению русск. стар-ик, стари-ка (русское подвижное ударение говорит о древней форме *star-ei-ko-s). Производные на *-eiko- нашли преимущественное отражение в восточнославянских языках: русск. старик, мужик, диал. молодик ‘молодой, новобрачный’[701], сюда же укр. молодик ‘молодой месяц’. Первоначально формы *star-eiko-s и *star-tko-s были очень близки как варианты количественного чередования суффиксального гласного. Положение изменилось только в результате различного отражения закона прогрессивной палатализации: starьcь, старец, но старик.
Весьма загадочно название мужа, из славянских языков лучше всего известное древнерусскому, но по ряду признаков имеющее право считаться древним славянским образованием: др.-русск. лада. Ср. в «Слове о полку Игореве» обращение плачущей Ярославны к ветру: «чему мычеши хиновьскыя стрhлкы на своею не трудною крилцю на моея лады вои?» (стихи 443–445 изд. 1800 г.). А. Г. Преображенский называет еще чешск. ladа[702]. Ср. сербск. лада ‘супруга’. Слово сохранилось в живом русском языке, в устном народном творчестве почти до наших дней, обозначая всякий раз мужа — ‘милого, любимого мужа’ (возможны переносы на жену), ‘возлюбленного’, а также его противоположность — ‘нелюбимого, немилого мужа’[703]. Др.-русск. лада (ср. и другие случаи употребления этого слова) фигурировало «с оттенком ласкательности (следовательно, оно не было собственно термином для обозначения данного понятия)…»[704].
В восточнославянских народных песнях слово лада употребляется еще и в других, более затемненных случаях, как например в известной песне, которая начинается словами: «А мы просо сеяли, сеяли, ой, дед-ладо, сеяли, сеяли» — считающейся одной из древнейших у славян[705]. Еще более затемнено и удалено от своего возможного первоначального значения употребление слова в детской песенке: «Ай, ладушки, ладушки, где были? — у бабушки…» — где форма от лада лишена всякого конкретного значения, близка к междометию. Неудивительно, что именно такие «темные» места в первую очередь давали повод для кривотолков в те времена, когда велись деятельные разыскания древнеславянских божеств. Это порождало и резко противоположную точку зрения. Так, А. Брюкнер отказывался вообще видеть в слове лада что-либо большее, чем простое восклицание из песенного рефрена[706]. Последняя мысль является другой нежелательной крайностью, так как если междометное употребление в песнях действительно лишено сейчас конкретного значения (хотя есть все основания полагать о развитии этих восклицаний из полнозначного слова), то примеры вроде др.-русск. лада ‘муж’ чужды всякой двусмысленности и нуждаются в ином объяснении.
Форма русск. лада, слав. lada в таком виде, возможно, неисконна и является одним из случаев славянской метатезы плавных, ускользнувших от внимания исследователей. Тогда lada < *ald-, и.-е. *aldh-, которое в свою очередь поддается расчленению на индоевропейский аффикс −dh-(−d-), выражающий состояние, особенно — завершенное состояние[707], и известный индоевропейский корень *al- расти’[708]: *al-dho-s ‘выросший, зрелый’. Полученное гипотетическое значение могло лечь в основу названия человека, мужа, мужчины, что действительно имело место в отдельных индоевропейских диалектах, ср. основанные на близких признаках (‘смертный’, ‘сильный’): греч. βροτός, арм. mard ‘человек’, лат. vir, литовск. vyras ‘муж, мужчина’. К и.-е. *aldhos восходят др.-сакс., др. — англосакс. aldi ‘Mensch’, сюда же лангобардск., др. — бавар. aldius ‘halbfrei’< ‘Mensch’[709]. Сюда же, далее, принадлежат готск. aids ‘βίος’, aldeis ‘γενεαί’, др. — шведск. aldr ‘отпрыск (дитя), ‘человечество’, др. — сев. — зап. old ‘жизнь, время господства’, на связь которых с готск. alan ‘расти’, aljan (каузатив) кормить’, ср. лат. alo, ирл. alim, производное лат. altus ‘высокий’, указывает В. X. Фогт[710]. Отношение значений готск. alds, др. — сев. — зап. old ‘жизнь’: aldius ‘человек’ сопоставимо с выработавшимся в славянском соотношением значений vekъ ‘век, возраст’: celovekъ ‘человек’. Помимо др.-русск. лада ‘муж’, соответствующего указанному герм, aldi- ‘человек’, славянский представляет и другую группу слов, материально восходящих к *al-dh-, а по значениям примыкающих к др.-исл. old, готск. aids ‘жизнь’: русск. лад ‘порядок, согласие’, ладить ‘жить в согласии’, ‘устраивать’, которые состоят в очевидном родстве с др.-русск. лада ‘муж’[711].
Таким образом, слав. lada может быть объяснено из формы *ald-, которая в конечном счете восходит к и.-е. *a1- ‘расти’, ср. выше готск. alan, нем. alt, лат. altus. В славянских языках тот же корень имеется в др.-русск. лода ‘особая кость’, а также в др.-русск. лодья, русск. лодка (< *old-), причем везде точно прослеживается их связь с корнем, обозначающим ‘ствол’, ‘выросшее’ < ‘расти’.
Слав. lada представляет собой применение этого корня в названиях родства, ср. нем. Eltern ‘родители’, собственно ‘старшие’. Этимологические данные позволяют высказать предположение о первичности для слав. lada именно значений ‘старший, муж’, а не ‘жена, супруга’. При наличии известных названий для старшего рода — слав. *voldyka, *starъ (и его производных — компаративных образований *starejьsь, starejьsina) — справедливо предположить, что lada — один из детализирующих синонимов, возможно — часто употребляющийся эпитет, ср. также его очевидную отглагольность: ‘старший’ < ‘выросший’, при собственно названиях старшего в роде. Ср. употребление в песне: «А мы просо сеяли, сеяли, ой, дед-ладо, сеяли, сеяли…», — где дед-ладо представляет собой именно такое словосочетание: *dedъ lada, где dedъ— название старшего родича, a lada — именное определение при нём. Форма ладо — остаток звательной формы от ā-основы (lada). Укр. дiд ладу является в таком случае поздним преобразованием под сильным воздействием аналогии обычных звательных форм на −у от имен мужского рода: дiду, синку, батьку и др., что естественно, ибо в украинском звательная форма — живая категория. Принадлежность мужского термина слав. lada к ā-основам стоит закономерно в ряду других индоевропейских основ на −ā, обозначающих мужчину: слав. *starosta, *voldyka, готск. frauja ‘господин’, лат. scriba ‘писец’.