Их неудача придала сил и уверенности тем, кто утверждал, что революционное движение должно вести за собой и должно использовать насилие, разрушая правительственный аппарат с помощью террора и при возможности захватывая власть посредством восстания. Для осуществления этих целей возникла организация “Народная воля”; в 1881 году она действительно совершила успешное покушение на императора Александра II. Однако установить другой режим или хотя бы даже осуществлять эффективное воздействие на преемников Александра ей уже было не под силу. Фактически это была пиррова победа, приведшая лишь к усилению репрессий.
Казалось, что к восьмидесятым годам девятнадцатого века русское революционное движение зашло в тупик, будучи неспособным достичь поставленных целей ни с помощью мирной пропаганды, ни посредством террора. Именно в этой ситуации марксизм предложил себя в качестве панацеи для трудного времени. Его первый российский представитель, Георгий Плеханов возглавил тех, кто отказался принять методы борьбы, используемые “Народной волей. Он приветствовал марксизм, поскольку тот подтверждал его правоту в неприятии переворота: революция никоим образом еще не могла прийти в Россию, просто потому, что для этого еще не созрели объективные социальные и экономические условия. Таким образом, плехановская интерпретация подчеркивала важность детерминистских черт марксизма: он утверждал, что капитализм еще даже не начинался в России, так что социалистическая революция, возникающая только в результате противоречий капиталистического общества, не имела надежды на успех. По его мнению, Россия должна была прежде всего принять путь капитализма вместе с сопутствующим ему разрушением крестьянской общины и созданием крупномасштабной промышленности, поскольку эти процессы способны породить подлинно революционный класс — фабричный пролетариат, который не обманет надежд радикальной интеллигенции, как это сделало крестьянство. Плеханов принял марксизм с энтузиазмом, так как увидел в нем научное объяснение исторических процессов и гарантию того, что революционеры, если они последуют по этому пути, не будут более понапрасну терять свои надежды, а в действительности, и жизни. Прежних же революционеров он презрительно назвал популистами.
Историки России часто рассматривают марксизм так, как если бы он пришел в эту страну в виде окончательно сформированного и внутренне последовательного учения. На самом же деле это был совершенно другой случай. Сам марксизм являлся продуктом европейского опыта, весьма далекого от того, что испытывали русские революционеры в шестидесятые и семидесятые годы девятнадцатого века, в частности, разочарования во Французской революции и европейских восстаниях 1848–49 годов. Разрыв между революционными ожиданиями и последующей реальностью всегда был огромен. Маркс объявил, что это обусловлено тем» что революционеры недостаточно внимания уделяют объективным социально-экономическим условиям: по сути они все были утопическими социалистами. Напротив, свою собственную разновидность социализма он описал как научную. Он утверждал, что пролетариат, растущий теперь неконтролируемо вместе с расширением капиталистической промышленности, преодолеет разрыв между идеалом и реальностью. Наиболее благоприятным для этого было положение фабричного рабочего, поскольку он был одновременно и “субъектом” и “объектом” истории: объектом потому, что был жертвой экономических законов, а субъектом — так как понимал, что ему нечего терять, и находился под впечатлением представлений о более справедливом и процветающем обществе, которое может возникнуть в результате восстания. Поскольку неизбежные противоречия капитализма все тяжелее давят на рабочих, они неотвратимо подымутся и сбросят своих угнетателей, творя из общей нужды более справедливое и гуманное общество.
Таким образом, Маркс преодолел, к собственному удовлетворению и удовлетворению большинства своих последователей, тревожащий разрыв между идеалом и его осуществлением. Беда в том, что не было и нет обязательной связи между представлением Маркса об углубляющемся социально-экономическом кризисе, при котором каждый движим собственными материальными интересами, и миром гармонии и братства, который должен возникнуть в результате революции. Рассуждая логически, если рабочие действительно совершают революцию под влиянием своих экономических интересов, то наиболее вероятным последствием такой революции была бы дальнейшая экономическая борьба, но с другим набором хозяев. Тем не менее идея о том, что рабочая революция каким-то магическим способом устранит все конфликты в обществе, имела огромную привлекательность. Она представлялась и реалистичной, и оптимистичной одновременно. Она совмещала в себе привлекательность науки и религии. Вот что делало ее такой соблазнительной, и более всего для России, где интеллигенция уже намучилась со светским государством, взявшим на себя религиозные прерогативы.