Простые парни, добрые,
Косили, жали, сеяли
И пили водку в праздники
С крестьянством наравне.
Родная деревня «вскормила» Гришу не только в переносном, но и в самом буквальном смысле: «Благо хлебушком // Вахлак делился с Домною» (т. е. с матерью Григория и Саввы).
Как во всей жизни и поэзии Некрасова, так здесь у Григория сливается образ матери с образом родины: Григорий «тужил о матушке // И обо всей вахлачине, // Кормилице своей».
В главе «Пир на весь мир», где и появляется образ юного подвижника, ставится проблема «кто на Руси всех грешней, кто всех святей» (название главы в черновой рукописи), проблема народной совести и меры греха. И такова оказывается глубина народной совести, что замученные и угнетенные вахлаки готовы признать, что их крестьянский грех тяжелее всех. И Гриша Добросклонов хоть и возвращает им веру в себя, разъясняя в духе революционно-демократических убеждений, что «не они ответчики», что «всему виною — крепь», но его самого на его крестный путь толкает именно это осознание глубины народной совести и чувства правды:
В рабстве спасенное
Сердце свободное —
Золото, золото
Сердце народное!
Сила народная,
Сила могучая —
Совесть спокойная,
Правда живучая!
Здесь впервые столь широким потоком вливается в некрасовское творчество фольклор. Немалую роль в этом сыграло знакомство поэта с вышедшим в 1872 г. сборником «Причитаний северного края», включившим в себя плачи и причитания (а также автобиографию) знаменитой Ирины Федосовой. В особенности, конечно, влияние ее плачей отразилось на главе «Крестьянка», во многом построенной прямо на их материале. В поэме «Кому на Руси жить хорошо» сами фольклорные тексты служат сюжетной основой. В главе «Крестьянка» используются в основном бытовые песни; их темы послужили содержанием многих эпизодов главы. Очень обильно и умело вплавляет Некрасов также народные пословицы, поговорки и загадки в поэтическое действие. Как правило, он развертывает их в метафоры или сравнения, выявляя их изначальное мифологическое бытие.
Для творчества Некрасова, таким образом, органично это соединение контрастных на первый взгляд сторон его поэзии: резкого своеобразия лирического «я» с «исключительными чертами его жизни и личности» и «безоглядного» растворения в народной жизни, способностью свободно и естественно излиться в формах народнопоэтического мышления, избегнув при этом всякой стилизации и отстраненности. Это, конечно, не означало отказа от «учительской» роли поэта. Напротив, задачу приобщения широких народных масс к передовым идеям времени Некрасов решал путем органического включения их в народнопоэтическую стилистику, и она становилась естественной формой выражения этих идей.
ПОЭЗИЯ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XIX в.
К середине 50-х годов, после явного господства прозы, наступает расцвет лирической поэзии, правда ненадолго: уже в 60—70-е годы интерес к лирике падает (вплоть почти до конца века). Но этот короткий расцвет был весьма плодотворен. Выходят многочисленные сборники стихов; внимание критики приковано к новым поэтическим произведениям.
В 1850 г. вышел второй сборник стихотворений Афанасия Афанасьевича Фета (1820—1892). Первый («Лирический пантеон») появился еще в 1840 г., но замечен не был. В 50-е годы Фет был известен и признан в довольно широких читательских кругах. Последующая «непоэтическая» эпоха признание это надолго затормозила. Итоговое собрание его стихотворений (ч. 1—2, 1863) многие годы оставалось нераспроданным. В 60-е годы, в период интенсивного размежевания общественных сил, Фет отходит от литературы, погружаясь в роль хозяйственного, рачительного помещика. В это время поэзия «чистого искусства» надолго становится основным объектом насмешек и пародий прогрессивной критики. А выпады Фета против гражданской поэзии вызывают негодование демократического читателя и резкие отклики демократической прессы. Только на склоне лет Фет вернулся к творчеству и выпустил в 1883—1891 гг. четыре сборника стихов под общим названием «Вечерние огни».
Самый термин «поэзия чистого искусства» достаточно условен. Так, человек у Фета погружен в природу, а не в историю, однако предметом его поэзии всегда была сама реальная действительность в предельной полноте и насыщенности каждого мига. Человек в лирике Фета распахнут всякому проявлению «всевластной природы», каждый миг существования он, говоря словами И. А. Бунина, «приобщается самой земли, всего того чувственного, вещественного, из чего создан мир».
В его стихах не найти картин социальной действительности, так же как нет прямого отражения современных ему идеологических проблем. Фет не стремится изобразить жизнь с ее повседневными заботами, бедами и утратами. Его поэтическая задача — дать жизнь под особым углом зрения, там, где она явилась красотой, прямым осуществлением идеала.
Именно это живое чувство красоты и меры подсказывало Фету стихи, о которых Л. Толстой говорил: «Это вполне прекрасно. Коли оно когда-нибудь разобьется и засыплется развалинами и найдут только отломанный кусочек... то и этот кусочек поставят в музей и по нем будут учиться».
Все это не значит, что в мироощущении Фета нет места страданию, боли; просто само страдание может войти в его поэзию лишь в той мере, в какой оно претворилось в красоту. «Радость страдания», очищенное красотой, преодоленное страдание, а также страдание от избытка, полноты жизни, которую не может вместить человек, — все это входит в поэтическое мироощущение Фета. Это превращенное в красоту страдание не всегда бывает внятно читателю, поэт как бы не нуждается в его сочувствии и отклике. И лишь иногда, как бы «не выдержав», он прямо напоминает, что этой безупречной красотой растворена и «снята» истинная человеческая драма:
Когда в степи, как диво,
В полночной темноте безвременно горя,
Вдали перед тобой прозрачно и красиво
Вставала вдруг заря,
И в эту красоту невольно взор тянуло,
В тот величавый блеск за темный весь предел, —
Ужель ничто тебе в то время не шепнуло:
Там человек сгорел!
Сам Фет настаивал на приоритете красоты природы, красоты внешнего мира, в сравнении с ее отражением в искусстве:
Только песне нужна красота,
Красоте же и песен не надо.
Восторг, влюбленное томление, какое-то даже смятенное преклонение вызывает у Фета красота внешнего мира, раскрываясь перед поэтом как вечное чудо:
Мы с тобой не просим чуда,
Только истинное чудно.
Нет для духа больше худа,
Чем увлечься безрассудно.
Здесь, в сущности, содержится прямое предостережение искусству, теряющему жизненные связи.
Насыщенность, полнота мгновения, вобравшего «серьезное», онтологическое содержание, в принципе отличают лирику Фета от импрессионистов. В стремлении проникнуть за явление, раскрыть его внутреннюю глубинную сущность поэт почти устраняет «я» как конкретную личность, превращая себя как бы в точный и чуткий орган восприятия.
Не слепой инстинкт, не случайное прозрение, а трезвость и ясность взгляда характерны для Фета. Много говорилось о том, как умел он передавать внешние приметы жизни природы, смены времен года и т. д. Но под этой «оболочкой зримой» (Тютчев) поэту дано почувствовать всю цельную неделимую жизнь природы в ее единстве, «ее самое».
Неточно было бы сказать, что природа у Фета «одушевлена», «очеловечена». Правильней говорить о ее «одухотворенности». В его стихах она живет своей собственной, глубокой и таинственной жизнью, и человек лишь на высшей ступени своего духовного подъема может быть к этой жизни причастен.
В фетовских стихах воплощено представление о природе как о живом, движущемся, дышащем целом (образы «дыхания» — дышит, вздыхает и т. д. — и «движения» — характерные образы фетовского природного мира).