– Прекрасно, монсеньер. Ваше преподобие заставляет меня признаться; я тот самый Казанова, но я умоляю вас воздержаться от всех остальных вопросов, которые вы могли бы мне задать. Честь обязывает меня в настоящее время к самому строгому молчанию.
– Этого мне достаточно, и я удовлетворен.
– Поговорим о другом.
– После нескольких учтивых фраз я его покинул, поблагодарив за все его предложения. Я увидел его снова через шестнадцать лет. Мы поговорим об этом в свое время.
Смеясь про себя над всеми ложными историями и обстоятельствами, которые объединились, чтобы в совокупности создать впечатление правды, я с этого времени стал убежденным пирронистом в отношении достоверности исторических фактов. Я получал истинное удовольствие, поощряя, единственно благодаря своей сдержанности, убеждение в голове аббата Корнаро, что я и есть тот Казанова, о котором говорит газета из Пезаро.
Я был уверен, что он напишет в Венецию, где этот факт доставит мне чести, по крайней мере, до тех пор, пока до них не дойдет правда, что, впрочем, подтвердит мою твердость. Исходя из этого, я решил держаться такой линии, пока не получу письма от Терезы. Я решил предложить ей приехать в Венецию, там я мог ее ожидать с гораздо большим удобством, чем в Болонье, и ничто у меня на родине не могло помешать мне жениться на ней публично. В ожидании этого, произошедшая история меня развлекала. Я ежедневно ждал газетных разоблачений. Офицер Казанова должен был бы смеяться как та лошадь, на которой газетчик из Пезаро заставил его приехать, так же как я смеялся над своим капризом, заставившим меня одеться офицером в Болонье, что послужило основанием всей этой истории.
На четвертый день моего пребывания в этом городе я получил большое письмо от Терезы, присланное с нарочным. В письмо были вложены два отдельных листа. Она мне сообщала, что на другой день после моего ухода из Римини барон Ваис привел к ней герцога де Кастропиньяно, который, послушав ее пение под клавесин, предложил ей тысячу унций в год, с оплатой проезда, если она согласится петь в театре Сан-Карло в Неаполе. Она должна туда приехать к маю. Она направила мне копию письма, которое он ей передал. Она попросила у него неделю на ответ, и он согласился. Она ждет только моего ответа на свое письмо, чтобы согласиться на предложение герцога или отказаться от него. На втором вложенном листке Тереза написала еще раз, что посвящает мне всю свою жизнь. Она говорила, что если я хочу ехать в Неаполь вместе с ней, она направится туда, как ей предложено, а если мне неприятно возвращаться в Неаполь, я должен отказаться от этой дороги и быть уверенным, что она не мыслит себе ни другой судьбы, ни другого счастья, чем сделать меня довольным и счастливым.
Это письмо поставило меня перед необходимостью все обдумать. Надо было решиться на что-то не позднее завтрашнего дня. Я находился в самой большой нерешительности. Первый раз в жизни я не мог определиться. Два равных по силе стимула мешали мне склониться к той или другой стороне. Я не мог ни приказать Терезе пренебречь такой прекрасной возможностью, ни отпустить ее в Неаполь без меня, ни решиться ехать в Неаполь вместе с ней. Одна мысль, что моя любовь может стать препятствием для карьеры Терезы, заставляла меня содрогнуться; то же, что мешало мне отправиться в Неаполь вместе с ней, было мое самолюбие, еще более сильное, чем пламя любви к ней. Как бы я смог решиться вернуться в Неаполь через семь-восемь месяцев после своего отъезда, в униженном положении человека, живущего за счет своей жены или любовницы? Что скажут мой кузен дон Антонио, отец и сын Пало, дон Лелио Караффа и все общество Неаполя, кто меня знает? Я содрогался при мысли о донне Лукреции и ее муже. Будучи окружен презрением всего тамошнего общества, мог ли я не чувствовать себя несчастным, несмотря на всю нежность, с которой любил Терезу? Соединившись с ней, в качестве мужа или любовника, я бы чувствовал себя пристыженным, оскорбленным, опускаясь в глазах общества до положения приживала. Мысль, что в лучшую пору моей молодости я могу распроститься со всякой надеждой на великую судьбу, для которой я, казалось, был рожден, бросила на чашу весов такой груз, что мой разум заставил замолчать мое сердце. Я принял временное решение, которое позволяло выиграть время. Я написал Терезе, чтобы она направлялась в Неаполь, и заверил ее, что приеду соединиться с ней либо в июле, либо по моем возвращении из Константинополя. Я рекомендовал ей взять себе горничную приличного вида, чтобы появиться благопристойно в большом Неаполе, и вести себя там так, чтобы я мог стать ее мужем, ни от чего не краснея. Я предвидел, что судьба Терезы должна зависеть от ее красоты более, чем от ее таланта, и таков, как я себя знал, я понимал, что не смогу никогда быть ни хорошим любовником, ни удобным мужем.