Иностранец, который, как и я, был там в первый раз, спросил, кто она; человек, одетый в черное, сказал, что ее муж назвался шевалье Стюард, что он приехал из Лиона, что он следует в Марсель и что он находится в Авиньоне уже восемь дней, без слуги и со скудным багажом.
Поскольку я собирался остановиться в Авиньоне лишь для того, чтобы осмотреть Воклюз и знаменитый фонтан, который называют каскадом, я не получал здесь писем. Итальянец, который читал и ценил Петрарку, должен быть заинтересован увидеть место, где этот великий человек влюбился в Лауру Сааде.
Я отправился в комедию, где увидел вице-легата Сальвиати, приличных женщин, не красавиц и не дурнушек, и ничтожную оперу-комик, где не увидел ни Астроди, ни каких-либо актеров парижской Итальянской комедии.
– Где же Астроди? – спросил я в конце спектакля у присутствующего там человека. – Я ее не видел.
– Извините. Она пела и танцевала.
– Черт возьми, я ее знаю, и если она стала неузнаваема, то это уже не она.
Я ухожу, и две минуты спустя меня догоняет тот же человек, который просит меня вернуться обратно и пройти в ложу м-ль Астроди, которая меня узнала. Я иду туда и вижу некрасивую девицу, которая бросается меня обнимать, называет меня, и которую, насколько я могу судить, я никогда не видел; но она не дает мне говорить. Я узнаю в человеке, находящемся там, отца прекрасной Астроди, которую знает весь Париж. Она явилась причиной смерти графа д’Эгмонта, одного из самых любезных сеньоров двора Людовика XV. Я соображаю, что дурнушка может быть ее сестра, я сажусь на стул и делаю комплимент ее талантам. Она просит позволения снять с себя театральный костюм и делает это, болтая, смеясь и переобуваясь со свободой, которую, быть может, она бы и не проявляла, если бы то, что она демонстрирует, не было достойно быть увиденным. Я настолько был еще полон Греноблем, что она едва ли тронула бы меня, даже, если бы была хорошенькой; она была худая, темная и почти отталкивающая. Я посмеялся тому доверию, которое она мне оказывает при своих нищенских возможностях; она должна была предполагать во мне аппетит дьявольский, но очень часто девицы этого сорта находят в распутстве те ресурсы, на которые не могли бы рассчитывать в тонком вкусе. Она меня просит, она приглашает меня идти с ней ужинать, но я, в конце концов, твердо отказываюсь. Она добивается, наконец, чтобы я взял у нее четыре билета на завтрашний спектакль, который будет ее бенефисом, и я перевожу дух. Дело идет, в конце концов, о четырех малых экю. Я делаю над собой усилие и беру шесть, и я вижу, что она готова умереть от благодарности, когда я даю ей два луи. Я возвращаюсь в гостиницу, где очень хорошо ужинаю у себя в комнате.
Ледюк, укладывая меня в кровать, рассказывает, что хозяин гостиницы перед ужином нанес визит прекрасной иностранке, в присутствии ее мужа, и сказал ему в весьма ясных выражениях, что настоятельно желает получить свои деньги завтра утром, и что в противном случае они не получат места за его столом; кроме того, он сказал, что их пожитки не покинут его гостиницы.
– Кто тебе это рассказал?
– Я это слышал сам, находясь здесь. Эти две комнаты отделены друг от друга лишь тонкой перегородкой. Я уверен, что если бы они находились в этот момент у себя, они слышали бы все, что мы говорим.
– А где они?
– За столом, где они наедаются на завтра, но дама плачет. Вам везет. Вам везет.
– Молчи, Я не хочу в это вмешиваться. Это ловушка. Приличная женщина скорее умрет от голода, чем станет так плакать на публике.
– Ах! Если бы вы знали, насколько она становится красивее, когда плачет! Я бедный парень, но дьявол меня подери, если я не дам ей двух луи, если она захочет их соответственно заработать.
– Пойди предложи их ей.
Минуту спустя, месье и мадам входят и закрываются в своей комнате, и я слышу рыдания дамы и голос мужчины, который говорит ей раздраженным тоном на жаргоне, которого я не понимаю. Это валлонский диалект, на котором говорят в окрестностях Льежа. Я отправляю Ледюка спать, велев сказать хозяину, что я решительно требую завтра другую комнату, так как в этой легко вскрыть замок, и эта несчастная пара еще более легко может превратиться в воров. Рыдания и отповеди мужа прекращаются лишь в полночь.
На следующий день я бреюсь, когда Ледюк говорит мне, что шевалье Стюард хочет со мной говорить.
– Скажи ему, что я не знаю никакого Стюарда.
В следующий момент он возвращается, чтобы сказать, что, получив такой афронт, тот возвел глаза к потолку и затопал ногами. Он вернулся в свою комнату, выйдя оттуда минуту спустя со шпагой на боку, и спустился вниз.