Прибыв к месту службы, я представился своему новому начальнику К. А. Вершинину. Должен напомнить, что перед Белорусской операцией в 1944 году 240-я авиадивизия была передана в состав авиации 2-го Белорусского фронта, но едва мы успели перебазироваться, как пришел новый приказ о включении соединения в состав 1-й воздушной армии 3-го Белорусского фронта. Так что служить с К. А. Вершининым в годы войны мне не довелось. Тем не менее он меня, как выяснилось, знал [423] и, кажется, обрадовался, что меня назначили командиром соединения именно к нему.
Главной и первоочередной задачей для себя в тот период я считал знакомство с командирами дивизий и полков. Летал в соединения и части и всюду, увы, видел одну и ту же картину: плановых и регулярных занятий с летчиками не проводилось, учебная база для этого только готовилась. Кое-что мне было уже знакомо по той обстановке, которая в первые послевоенные недели складывалась в полках 240-й авиадивизии. Демобилизация... Но там по моему приказу быстро приступили к плановой командирской подготовке, что дисциплинировало личный состав. Здесь же все надо было начинать с большим опозданием.
Собрав командиров дивизий, я приказал в десятидневный срок организовать все необходимое для регулярной учебы и понял, что такой поворот дел для некоторых из них — неожиданность. По истечении установленного срока начал проверку. Результатами я был вполне удовлетворен. Только в соединении, которым командовал полковник (фамилию я по известным причинам не стану называть), даже ни одного класса не было подготовлено. «Война нас всему выучила», — невозмутимо объяснил комдив. Он был искренне убежден в том, что учиться уже нечему. И это был хороший летчик и опытный командир-практик. Я немало встречал таких в годы войны — командиров полков и даже дивизий. Их личного боевого опыта и чутья часто хватало на то, чтобы результативно вести тяжелую будничную работу войны, по... если командир не работает над собой регулярно, его, прямо скажем, самоуверенность рано или поздно становилась серьезным тормозом в меняющихся условиях, особенно при поступлении на вооружение новых, более совершенных и более сложных самолетов. Надо было искать другие эффективные методы их освоения и обучать подчиненных новым тактическим приемам работы на этих машинах.
Полковник, искренне полагавший, что война уже всему выучила, в тот момент не предполагал, что по распоряжению К. А. Вершинина мне предписывалось одного из командиров дивизий отправить на курсы усовершенствования в академию. Поэтому я не стал объяснять ему необходимость серьезной теоретической подготовки, зная, что в академии это сделают лучше, а просто сказал: [424]
— Раз не можете и не хотите учить — будете учиться сами. Собирайтесь на учебу в Монино.
Реакция была поразительной. Комдив взмолился:
— Дайте мне, товарищ генерал, пять дней... Только пять...
Когда истекли эти пять дней, я снова побывал в дивизии и был изумлен: учебные кабинеты были подготовлены по высшему разряду. Столы, доски, аккуратные схемы, макеты, даже очень красиво оформленные облака из ваты под потолком, между которыми на едва заметных нитях висели макетики самолетов, которые можно было перемещать, наглядно показывая тактические приемы группы самолетов в воздушном бою... Я поблагодарил полковника за все это, но тем не менее приказа своего не отменил, и вскоре он убыл в Монино.
Этот эпизод вспомнился, как говорится, к слову. К тому, что осенью сорок пятого года личный состав соединения приступил к планомерной учебной работе. Жизнь в частях стала более осмысленной, вошла в твердый режим, улучшилась дисциплина, постепенно решены были и многие бытовые проблемы. Люди почувствовали вкус к работе.
С К. А. Вершининым мне служить пришлось недолго. Через некоторое время после своего назначения командиром соединения он стал главкомом ВВС.
...Рассказывая о первых послевоенных месяцах, я хочу дать понять читателям, что никаких долгих перерывов, пауз и послаблений, вызванных совершенно зримой гранью между окончанием войны и началом мирного времени, в подготовке военных летчиков и не должно было быть. Некоторая вполне понятная психологическая расслабленность людей, одержавших невиданную в истории победу, в целом довольно быстро прошла под влиянием жестоких политических реалий того времени. Считаю, что некоторые послабления допустили и мы, командиры. Совершенствовался добытый в длительной и тяжкой борьбе боевой опыт. Молодое послевоенное летное пополнение в те годы попадало в среду ветеранов и в повседневной совместной службе быстро мужало, перенимая многие ценнейшие навыки боевых летчиков, участвовавших в войне.
Примерно в начале сорок девятого года, когда я уже командовал авиационным соединением противовоздушной обороны, меня вызвал командующий ПВО страны [425] маршал Л. А. Говоров и сказал, как бы заранее не сомневаясь в моем согласии:
— Сейчас поедем к хозяину. Вы планируетесь на должность командующего воздушно-десантными войсками.
Это было для меня совершеннейшей неожиданностью. И от такого высокого назначения я ни радости, ни оптимизма не ощутил. Я — летчик, а ВДВ — это совсем иной род войск.
Сказал об этом Леониду Александровичу.
Он удивился:
— Вы отказываетесь? Так уже решил товарищ Сталин, что десантными войсками должен командовать авиатор. Отказываться нельзя. Вопрос уже решен, сейчас мы едем.
— Буду отказываться и у Сталина, — заявил я.
— Напрасно. Себе хуже сделаете, — заметил маршал.
Только собрались мы идти к машинам, как вбежал в кабинет офицер и протянул Л. А. Говорову какую-то, судя по всему, очень срочную депешу. Говоров читает ее, а потом протягивает мне.
Читаю. В сообщении говорится, что в одной из подчиненных мне частей «раскрыт контрреволюционный заговор группы офицеров». Я моментально представил себе знакомых мне людей — командира части, штабников, политработников, многих летчиков — и улыбнулся. Маршал с тревогой смотрел на меня.
— Это чушь, — сказал я, продолжая улыбаться.
Зазвонил правительственный телефон. Маршал взял трубку. На проводе был, как я понял, Булганин.
— Читал, — ответил Л. А. Говоров на заданный, видимо, ему вопрос.
Я понял, что речь шла именно об этом нелепом донесении. Как мне сообщил потом маршал, Булганин ему сказал: «После этого к хозяину идти нельзя...»
— Не было бы счастья, да несчастье помогло, — заметил я, все еще улыбаясь. — Насколько я понимаю, вопрос о моем назначении уже снят.
Но Говорову было не до юмора. Я получил указание немедленно вылететь в соединение. Не успел прилететь — на посадку заходит транспортный Си-47, из которого вышла группа людей — все генералы НКВД. Буквально через минуту приземлился еще один самолет. [426]
Снова одни генералы — на этот раз комиссия из Министерства обороны. Но я уже успел выяснить, в чем дело. Для этого мне понадобились даже не часы, а считанные минуты.
А дело было в том, что в одном из полков политработник из управления соединения проводил обычные политзанятия. В ходе их он коснулся экономического положения в деревне, причем, как я понял, по заранее заготовленной бумажке прочитал бодрый текст о том, что село, преодолев разрушения войны, процветает, колхозники имеют на заработанные трудодни все необходимые продукты, живут зажиточно, счастливы — и тому подобное. Естественно, у летчиков возникли вопросы. У всех ведь связь с домом наладилась, многие в отпусках побывали у родных и своими глазами видели «процветание» в первые послевоенные годы. Расхождение между реальной жизнью и тем, о чем говорил не слишком дальновидный политработник, воспринималось летчиками как откровенная демагогия. Они стали аргументированно возражать ему и задавать вопросы. Офицер толком не сумел ничего ответить, растерялся, а когда после занятий встретил командира, доложил ему, что его «потрясло». Тот вместе с ним зашел в свой кабинет и отправил в высокие инстанции паническое сообщение, а точнее — донос на своих же летчиков, после чего, нетрудно понять, колесо завертелось... Все обошлось на редкость удачно. Для высоких инстанций, которые были приведены в действие по ничтожному поводу, было совершенно ясно, что виновник всей суматохи — человек очень недалекий.
А спустя некоторое время я был назначен командующим ВВС округа на юге страны, и в моей службе начался новый этап.