— Так шел я два дня. Где жандарма увижу, — возьму немножко сторонкой. А то идешь себе слободно по шоссе, никто ничего… Зашел в харчевню разок. — Я, говорю, — тальян, работал тут у вас, теперь на родину иду… дайте поесть… Показываю на рот: есть, мол, хочу. Дали кавы кружку, а хлеба не дали. Гороховой колбасы отрезали, — очень прекрасная колбаса… Ну, чуть-чуть подправился, — пошел дальше. Дохожу до одной станции, — большая станция, — обошел, прошел дальше. Гляжу — туннель. В левую руку — туннель, а направо — шоссе. Припоминаю по карте: Италия должна быть в левую руку, а вправо — Швейцария. Значит, надо туннелем иттить. Подошел к туннелю, — сторож: «геть назад!» — машет рукой. Нечего делать, подался назад. «Подожду, думаю, авось заглядится, — прошмыгну»… Кручусь тут. А сторож глядит за мной. Прошли девки, он им по-своему пролопотал чего-то; тоже и оне на меня глядят. Я снял им шляпу: «Морген», — говорю…
Замчалов показал, как элегантно раскланялся он с девицами, и сам рассмеялся.
— Смеются, шельмы… Прошли на станцию. Через малое время, гляжу, жандарм идет. Вижу я жандарма, подаюсь вправо по шоссе. «Черт с ними, — думаю, — пройдусь немного на Швейцарию». Жандарм шумит: «Хальт!» Я снял шляпу, говорю: «Морген!» — «Хальт!» — Морген!.. А сам иду. Бежал бы, — ну, неловко. Догнал он меня: «Что за человек?» — по-своему спрашивает. Я говорю: тальян, на родину пробираюсь, работал тут у вас в Австрии. Он показывает: бумаги, мол, какие есть? У меня при себе Евангелие было да записная книжка для памяти. Показываю. Поглядел он, оставил при себе обе книжки и говорит: «Ты — русский солдат»… — «Никак нет, — говорю, — я тальян»… Поглядел он в свою книжку, говорит: «Ты — казак!» — вот, мол, у меня записано… Ну, тут чего же оставалось. «Так точно, — говорю, — я — бежавший»…
— Повел он меня, раба Божия, на станцию. На станции сдал солдатам, солдаты повели меня к коменданту. А может, и не комендант: генерал какой-то старенький. Позвали переводчика. Я объяснил переводчику по чистой совести: так и так, мол, казак я, неволи переносить мы не можем, легче помереть… Переводчик перевел. Гляжу: заругался генерал на своих солдат. Тычет пальцем на меня, а глядит на них. И вижу, обкладает их неподобными словами, — не по-нашему, конечно, а по-своему. Переводчик, — хороший такой человек, — шепчет мне: «Это он, говорит, тебя им в пример ставит, как, мол, дорожит человек об родине, вот и вам надо учиться»… Я ему говорю: подовтори, пожалуйста, добрый человек, что мы, казаки, неволи не переносим»…
— Хороший генерал оказался: поглядел он мне на ноги, на руки, как я избился весь, велел накормить и оставить тут, в этом городе. «Пущай, — говорит, — отдохнет, а то там их работать заставят. Пущай подправится». Я три недели у них прожил, — тогда только отправили…
Замчалов остановился, отошел немножко в сторону, оправился и вытер нос тыльной стороной ладони…
В старой аллее было уж темно, — над парком спустились сумерки. Сквозь мохнатые ветки черных елей виднелись золотые пятна света из окон панского дома, где разместился штаб дивизии. Маленькие огоньки засветились по халупам за речкой, на полугоре. За оградой парка, по шоссе, жужжа, пронесся автомобиль, — отблеск его фонарей на мгновение захватил конец аллеи. От мельницы надвигалась шумная солдатская песня:
Калинушку ломала, в офицеров бросала…
Бросала-бросала, чубарики-чубчики, бросала…
Я спросил у Замчалова, не очень ли задерживаю его.
— Никак нет. Это я вот картошку к ужину нес… Да там товарищи понесли мешочек…
Он с некоторым смущением усмехнулся, побарабанил пальцами по котелку.
— Картошки тут у помещицы — страсть! Тут вот, за рощей, в кучах зарыта. Нам приказано, конечно, держать караул. Ну, держим… Что поделаешь? А землякам поделяемся…[10] И сами пользуемся… Останется и барыне, — картошки много…
Мы закурили.
— Так вот, значит, опять я прибыл в З., — это уж по теплу, в марте месяце. Доставили меня при бумаге. Я думал, генерал отписал обо мне рекомендацию, — не накажут. Однако к столбу подвешивали…
— Больно было? — спросил я.
— Больно. Руки-ноги затекают. Ну, как видят, — посинел человек, — сымают. Они и своих так же наказывают, — все единственно. Ну, стал я опять подыскивать товарища, — бежать. Охотников много, особенно по теплому времю: легче скитаться, насчет ночлега свободней. Сговорились мы с одним солдатиком, дождались случая: вечером, когда каву раздают, всегда — толпа, шум… и часовые возле толпы. Так вот это время и мы могли уйтить: подсадили нас на крышу, — крыша прорвана в нескольких местах, — ну, мы потолком прошли и спрыгнули, где ловко было…